Белое безмолвие

22
18
20
22
24
26
28
30

Он усадил меня за столик на улице, словно престарелого родственника, а сам прихватил со стойки две бутылки «Сан-Мигеля».

Я ждал, когда он заговорит.

– Всё никак не мог найти подходящий момент, чтобы сказать тебе это, но мне по-настоящему жаль Марка, Саймон. Я знаю, что вы были близкими друзьями.

– Да. Спасибо.

Вел он себя так, будто ничего не знал о нечистоплотной предыстории моего появления на горе. А может, и знал, но ему было наплевать.

– Выходит, Джульет Майклс на самом деле была его матерью?

– Да.

– Подозреваю, что тебе не хочется это обсуждать. Но мы можем поговорить. – Он посмотрел на меня так, как будто именно это и имел в виду. Сделав глоток, он прочистил горло. – У меня на душе остался плохой осадок из-за того, что я придирался к нему.

– Да.

– До меня это только потом дошло, наверху. Там всё как-то интенсивнее чувствуется, понимаешь? – Он сейчас уже оправдывался.

«Не обращай на меня внимания. Я просто придурок», – хотелось мне сказать.

Но я кивнул ему. Я действительно понимал. И Джульет понимала. Она написала об этом в дневнике. Жизнь в базовом лагере и на горе представляла собой как бы концентрированную реальность. И к этому привыкаешь, потому что там, даже когда с ума сходишь от скуки, ты все равно чувствуешь себя живым. Хотя Робби с самого начала повел себя как сволочь. Особенно по отношению к Марку. Но в одном он все-таки не ошибался: Марку было не место на горе.

Я заставил себя сделать глоток пива. Оно оказалось теплым, а по вкусу напоминало желчь.

– Еще раз поздравляю со взятой вершиной. – Мы чокнулись бутылками.

– Как думаешь, Саймон, ты еще вернешься?

– На Эверест?

– Да.

– Нет. Ни за что.

Я был в этом уверен. Конечно, я ощущал эту тягу, этот странный позыв подняться на самый верх, но я видел и другие вещи, которые было гораздо труднее объяснить; если бы я попытался это сделать, то, думаю, в психологическом плане это походило бы на прыжок с Северного седла.

– Мне жаль, что у вас с Вандой не сложилось.