Лярва

Замалея принуждён был остановиться и поневоле присмотрелся к собачонке, чем-то показавшейся ему странною — странною даже до вздыбливанья волос на затылке от ещё одного, последнего ужаса. Всмотревшись, он узнал в этой собачонке синие культяпки рук вместо лап, узнал в этой мордочке исхудалое и грязное человеческое лицо с блестящими круглыми глазами, узнал в этом материализованном кошмаре замученную родной матерью девочку из рассказа Пацкевича — и завопил истошным, раздирающим благим матом, исполненным страха и завывания, как никогда ещё не кричал в своей жизни.

Глава 14

Девочка, напуганная криком, юркнула за спину пса. Позади раздался хлопок двери, и Замалея, слыша шаги бежавшей Лярвы, замолчал, опомнился и помчался к калитке. Ужас придал ему силы, и на бегу он постепенно перешёл с четверенек на три конечности, затем на две и наконец смог распрямить спину. Боли не было, точнее, она была временно вытеснена другим, стократ сильнейшем впечатлением — потребностью спасти свою жизнь.

Каким-то шестым чувством угадав, что не сможет перепрыгнуть через калитку, он просто с ходу выломал её всем своим грузным телом и понёсся по дороге, что называется, куда глаза глядят. Глаза его в ту минуту, однако, оказались смотрящими не в сторону деревни, куда надо было бы бежать и тем, наверное, избегнуть погони, а в сторону леса. Он побежал к темневшему вдали лесу, ведомый древним, как мир, желанием спрятаться от преследователя, укрыться там, где потемнее, — но явственно слышал да и чувствовал затылком, что Лярва продолжает преследование, не теряя его из виду. И это привело его в такое отчаяние, что из глаз брызнули слёзы, а в ноге проснулась дремавшая боль.

Тем не менее скорость бега Замалеи была выше, и расстояние меж ними нарастало. Тёмный еловый лес был всё ближе, ближе и манил беглеца своим пологом как гарантированным спасением. Ему казалось, что стоит только нырнуть туда, под мшистые покрытые паутиной сучья, — и сам чёрт не сможет разыскать его под ними. Боль в бедре опять острою бритвой полоснула, достучалась до его сознания, и ему стало страшно, что из-за этой боли он не успеет добежать до леса точно так же, как не успел выскочить в окно, — и тогда жуткая женщина настигнет его и вторым ударом топора раскроит ему череп. Эта картинка — как она сзади топором разрубает его голову пополам — с ужасающей чёткостью и буйством красок восстала перед его умственным взором, отчего его бросило в жар и пот. Перед самой границей леса он не выдержал и на бегу обернулся: Лярва маячила метрах в ста позади, и он не стал всматриваться в неё, а нырнул поскорее в древесную тень, туда, где «руки душителей» угрюмо распростёрли свой плотный покров над землёю и тянулись со всех сторон к непрошеному гостю.

Здесь ему вновь пришлось встать не четвереньки, пригибаясь под низко опущенными еловыми ветвями. Он стремительно полз вперёд, подобно ящерице, перемещаясь от дерева к дереву и иногда для скорости просто перекатываясь всем телом с боку на бок. Боль в ноге приметно нарастала, и плотная ткань брюк уже вся, до самой обуви, была пропитана кровью. Иногда он слышал даже и в ботинках хлюпающие звуки и ощущал, насколько там мокро. Весь взмокший, с выпученными глазами, скрипя зубами при пароксизмах боли, он нёсся, бежал, полз и перекатывался вперёд, напряжённо прислушиваясь к тому, что происходит сзади. К его удивлению, сзади пока было тихо. «Где она? Бежит ли? И что задумала?» — вот основные мысли, мучительно терзавшие его мозг в эти минуты.

Наконец ему стало казаться, что иногда он слышит сзади звуки, производимые кем-то другим. Чаще всего — поскрипыванье хвои, но иногда и хруст ломаемых сучьев. Замалея резко остановился и напряжённо прислушался. Тихий, чуть различимый звук ползущего тела, донёсшийся издали с полною очевидностью, наполнил его душу новым взрывом ужаса. Она ползла там! И ползла неотвратимо и медленно, словно змея, явно потеряв его из виду и полагаясь только на свой слух. А он-то, медведь, валил через лес, трещал и скрипел, совсем позабыв об осторожности. Слух — вот единственное оставшееся у неё оружие в эту минуту, и сего оружия надлежало лишить её! Надлежало срочно вернуть себе спокойствие и перехитрить, передумать эту женщину, пока не поздно!

Оглядевшись, он увидел под одной из толстых больших елей рытвину, чёрную яму в земле. Неизвестно, кто и с какой целью вырыл её, однако сделано это было давно, и с одного боку яма была полузасыпана жёлтой высохшей хвоей, а с другой стороны поросла редкими стеблями папоротника, перемежаемыми мелкими камнями и песком. Размер ямы был чуть более метра — вполне достаточный, чтобы попытаться укрыться в ней.

Медленно, очень осторожно, весь трясясь и обливаясь потом, он двинулся к этой яме. Малейший шорох и хруст, производимый собственным телом, наполнял душу отчаянием, а уста — проклятиями в свой адрес. Присмотревшись наконец к раненой ноге, он оценил её как совершенно мокрую и чёрную от крови, со взмокшей и почти капающей тканью брюк. Это было опасно, так как если он начнёт покрывать хвою кровавыми пятнами, то сам вернёт своему врагу второе оружие — зрение, после чего шанс укрыться от преследования будет существенно ниже, если не уничтожится вовсе. Между тем потеря крови начала отражаться и в силах: он слабел и с удивлением заметил у себя мелкую дрожь в пальцах рук, а также чёрные точки и круги, время от времени плясавшие перед глазами. «Торопиться и прятаться, не производя шума!» — приказал он себе, лёг на землю всем своим толстым телом и, пыхтя и отдуваясь, пополз к яме.

Сверху это, пожалуй, выглядело весьма странно и могло бы позабавить насмешника. Два ползущих тела, две ящерицы — не человека, два венца творения, уподобившихся рептилиям. Один — в смертельном ужасе, другая — в охотничьем азарте; один — с желанием укрыться, спрятаться, избегнуть столкновения с этим чудовищем в женском обличье, а чудовище — с желанием настигнуть и покарать любым способом, как придётся и как получится, но главное — с гарантией неразглашения. Увы, намеренья Лярвы насчёт Замалеи были вполне безжалостны и, зная нрав и наклонности этой женщины, совершенно очевидны. Мрачная её решимость не допускала возможности иного спасения Замалеи, кроме бегства. Физически он был уже слабее её, да и нерешительнее, ибо не мог ещё поверить в её готовность идти до конца, ибо был нормальным человеком из нормального мира, а не демоном из преисподней, и мыслил нравственными категориями и запретами, а не безмысленными и безнравственными актами воли. И настигни она его, вступи он в противоборство с нею — исход схватки был бы предрешён и печален.

Он дополз до ямы в самый тот момент, когда Лярва, давно уже не слыша звуков его бегства, потеряла терпение, встала на ноги и сама пустилась бежать в том примерно направлении, в котором скрылся беглец. Ветви принялись немилосердно хлестать ей по лицу, но она, сцепив перед собою руки и сложив вместе предплечья, раздвигала ими препятствия, подобно ледоколу. И чем быстрее она бежала, чем громче и явственнее доносились до него звуки её шагов, хруст веток и шуршание летящей из-под ног хвои, тем чаще билось его сердце, тем истеричнее он забрасывал самого себя иглами, шишками и землёю, закапывался в них всем телом, тем сильнее била дрожь все его конечности и срывала дыхание. Ему удалось спрятаться в яме полностью, скрючиться, свернуться в три погибели и заглубиться ниже уровня земли, однако количества скопившейся в яме лесной подстилки не хватило для совершенного покрытия его громоздкого тела. И, когда он замер, прекратил все движения и самоё дыхание, исторг последний выдох и с ужасом взирал поверх игл на видневшиеся из-под них участки своего тела и одежды, в это мгновение Лярва явилась над ямой.

К счастью, приближался вечер и в тёмном лесу быстро смеркалось. С лицом и телом, почти полностью скрытыми колючими сухими иглами, с одним только не засыпанным, открытым глазом, он с трепетом наблюдал, как подходит она к яме, как оглядывается по сторонам, как напрягает глаза и щурится, всматриваясь в каждый бугорок на земле, в каждый выступ на дереве, в каждое тёмное пятно на жёлто-буром лесном настиле. Замалея лежал совершенным трупом, не шевелясь и не дыша, в кромешном страхе и ужасе. Самый факт, что она всё-таки настигла его и сейчас находится рядом, вызывал в нём содрогание и новый прилив отчаянья. Однако мужчина не проснулся в нём в эти мгновения, и решиться на прямое столкновение с нею он не отважился, не имел даже помышления об этой возможности. Поэтому только он и спасся. Ибо она не заметила его яму, прошла мимо и постепенно удалилась, стихая шуршащими шагами.

Он лежал ещё час, напряжённо слушая. Сначала он позволил себе осторожно дышать, затем осторожно пошевелить затёкшими членами, затем осторожно приподнять голову и осмотреться по сторонам, вглядываясь в темнеющие кусты и стволы деревьев. И в последнюю очередь он позволил себе включить боль и все остальные чувства — и голода, и слабости измотанного тела, и усталости, смертельной усталости, близкой к потере сознания. Вставая из ямы, он вполне отдавал себе отчёт в том, что оставаться здесь опасно, ибо Лярва может возвращаться прежнею дорогой, — иначе, не будь этого страха, немедленно уснул бы мёртвым сном прямо в яме. Но он заставил себя встать и поплёлся прочь, вбок, в сторону от траектории пути Лярвы, дабы уменьшить всякую вероятность случайной встречи с нею.

Он шёл, почти не видя пути, лишь напряжённо вслушиваясь во все шорохи. И по мере уменьшения прямой опасности для жизни всё более и сильнее ощущал в бедре просыпание острой, жалящей, полыхающей огнём боли.

Но не только боль просыпалась в Замалее. Просыпалось и укоренялось в нём ещё и древнее чувство, неведомое ему ранее, то самое чувство, которое навеки овладело и Зинаидой, лишённой Лярвою глаза, и которое Лярва, как никто другой, умела вселять в чужую душу. Замалея знал и раньше, разумеется, что такое страх, и чувствовал его не однажды в жизни. Простой животный страх за свою жизнь ощутил он и в этот раз, спасаясь бегством. Но сей страх ещё не был тем жутким чувством, которое, словно лесной зверь, догнало его только теперь, в ночном лесу, подкралось сзади и, помедлив, вдруг разорвало когтями его спину, запрыгнуло внутрь и затаилось, ожидая часа для пробуждения. Этим чувством был дикий мистический ужас не только перед Лярвой, но и перед любым проявлением вселенского зла, кромешный ужас, пронзивший мозг стрелою и навсегда изменивший его мировосприятие как мужчины.

Глава 15

Андрей Колыванов был человек неприятный и озлобленный на весь мир. Занимая должность заместителя прокурора района и быв сорока пяти лет от роду, он успел вкусить личных страданий ровно настолько, чтобы к описываемому периоду наконец полюбить свою работу, ибо она давала возможность мстить всему свету за эти страдания.

Огромного роста, атлетически сложенный статный красавец в юности, к тому же весьма обаятельный и коммуникабельный, он не знал преград в карьере и мог рассчитывать на весьма высокий общественный статус в будущем. Немалая физическая сила сочеталась в нём с редкою мужскою привлекательностью, улыбчивостью и харизмой — черты, способные принести крайне выгодные дивиденды в человеческом обществе, столь падком на внешнюю красоту и столь легко сражаемом подвешенным языком. Если же добавить сюда ещё и покладистый нрав, острый ум и профессиональную грамотность, наконец, ранний и прочный брак с двумя детьми, то, казалось бы, нельзя было ожидать какого-либо омрачения столь позитивной картины. В самом деле, мог ли при таких исходных данных уже наметившийся светлый жизненный путь постепенно стать тёмным, сангвиник превратиться в меланхолика, а улыбки на лице смениться гримасами? И вот, однако же, стал, превратился — и сменились.

Перерождение отца началось из-за старшего сына. Сей восемнадцатилетний юнец воспылал столь мучительной страстью к ветреной и нисколько не разделявшей его чувств девице, и роман этот оказался настолько коротким и разрывающим юную душу, что родители не успели опомниться и принять мер к отвращению трагедии. Поманив влюблённого Ромео надеждою взаимности и поиграв с ним, как с мышонком, девица вдруг и неожиданно объявила о пресечении их связи по той причине, что она-де разобралась в себе, выявила охлаждение любви и вообще намерена уезжать жить в Германию. Мольбы, слёзы, крики и угрозы влюблённого не тронули женское сердце. Сердце это к тому же подозревало уже в себе наличие чувств к другому (и опять временно и ошибочно), чего не считало нужным скрывать от Ромео, а кроме того, подготовка к переезду в Германию оказалась серьёзною и настолько занимала эту девушку, что она совершенно не придала значения угрозам молодого человека покончить с собой либо с нею, и даже едва ли расслышала эти угрозы.

Страдалец между тем совсем не шутил. Вбив себе в голову, что именно эта девушка является раз навсегда его священной половиною, самим Богом наречённой и идеально со всех сторон ему подходящей, что в небесах над их головами уже зажгли свечки и что допустить её связь с соперником равносильно схождению планеты Земля с орбиты или потуханию Солнца, молодой человек решил отнять у себя возможность смирения насильственным способом.