Лярва

Выждав паузу, Лярва развязно отошла от двери, прошла мимо визитёра, села, скрестив руки, по другую сторону стола и воззрилась на него, напротив, ледяно-равнодушным, даже незаинтересованным взглядом, как бы издеваясь над его горячностью.

Дальнейшую речь Колыванов произнёс, так и не сев за стол напротив хозяйки, но прохаживаясь вдоль стола, смотря больше себе под ноги и даже обращаясь к собеседнице только отчасти, а в основном — к себе самому, словно формулируя для себя собственный «символ веры»:

— Такие, как ты, испокон веку торжествуют победу. И вы действительно очень часто побеждаете. Вы побеждаете, потому что сознаёте — либо по-звериному чуете — общую несправедливость мироустройства, несовершенство юридических институтов и самого законодательства, его неповоротливость, излишнюю зарегулированность правилами, не всегда выполнимыми, а главное — человеческую лень и трусость бороться со злом, то есть с вами. Вы побеждаете, потому что слишком примитивны, чтобы думать о чём-либо более высоком и сложном, нежели грубые агрессивные инстинкты, — а именно путь инстинктов как раз самый простой, короткий и, главное, понятный всем людям без исключения. Ваши-то мотивы как раз всем понятны, чего не скажешь о мотивах так называемых «борцов за правду». Вы побеждаете ещё и потому, что такие же грубые — только уже трусливые — инстинкты отличают и ваших оппонентов, то есть законопослушных членов общества. Вы побеждаете, наконец, потому, что вы более наглы и инициативны, чем они. Если же сюда присовокупить ещё и дьявольское везение, нередко сопровождающее злодеев, то может сложиться впечатление, что вы и вовсе непобедимы. Это всё так, и это правда, но есть всё же один камень, о который вы обречены спотыкаться и падать. И имя этому камню не закон, не объединение против вас многих и не измена вам удачи. Имя этому камню — ненависть к вам, ненависть даже одиночки. Чтобы вас побеждать, достаточно быть всего лишь фанатическим и убеждённым вашим врагом, только врагом, конечно, имеющим клыки и знающим, как эти клыки применять в деле, хладнокровно и без лишних эмоций. Говоря конкретно и нескромно, твой камень преткновения, о который ты уже споткнулась, уже упала и более не поднимешься, — это я, с чем тебя и поздравляю. Кто-то другой мог бы испугаться тебя, устрашиться за собственную жизнь в борьбе с тобою, — но я не испугаюсь, потому что жизнь моя сложилась так, что мне уже нечего бояться, и в том числе я не боюсь смерти. Кто-то другой мог бы устать бороться с тобой и сдаться, — но я не устану и не сдамся, потому что не имею другой причины жить, кроме борьбы с тобой и тебе подобными. Кто-то другой, может быть, мог бы польститься на материальные блага, будь ты способна их предложить, — но только не я, ибо цель моего существования давно уже не в материальных благах, и самая мысль о них вызывает во мне улыбку. Как видишь отсюда, я именно тот человек, встреча с которым была для тебя крайне нежелательна, ведь только такой, как я, способен остановить твои злодеяния и избавить от тебя общество законопослушных граждан. Если у тебя есть что сказать — говори!

Она молчала, не сводя с него глаз, в которых опять загорелся огонёк интереса и любопытства, впрочем, не окрашенного никакими эмоциями. Пройдясь в обе стороны вдоль стола и по-прежнему глядя себе под ноги, Колыванов продолжал, отчеканивая слова и намеренно до предела насыщая речь местоимениями:

— Я рад, что ты избавляешь меня от бесплодных дискуссий. А теперь ещё два слова, и разговор будет кончен. Что будет далее и что тебя ждёт? Далее будет суд, решением которого ты будешь лишена родительских прав, так как оснований для этого предостаточно, а твоя несчастная дочь будет изъята из этого дома и отдана органу опеки и попечительства, после чего, без сомнения, её поселят в соответствующий детский приют. Это будет первый суд, на котором мы с тобой встретимся и в решении которого я уверен. Затем состоится второй суд, уже по уголовному делу, и решением этого суда ты будешь осуждена за преступления, совершённые тобою по отношению к ребёнку. Должен признаться, что обвинительный приговор в данном случае не столь очевиден и неизбежен, как мне хотелось бы, но я приложу все старания для его достижения. Наконец, мне бы очень хотелось добиться и третьего суда над тобою — в связи с преступлением в отношении мужа, которого ты, как я полагаю, умертвила, — однако этот суд уже и вовсе маловероятен, поскольку ты позаботилась о сокрытии доказательств. В любом случае главная моя цель формулируется как изъятие из твоих когтей ребёнка, изуродованного тобой физически и нравственно, — и эта цель будет достигнута очень скоро. А теперь, если тебе по-прежнему нечего сказать, я удаляюсь, и до встречи в суде.

С этими словами он решительно направился к выходу, даже не посмотрев на Лярву. Зато она неотрывно провожала его взглядом и, когда он уже взялся за ручку двери, наконец разлепила свой щелевидный рот и возвысила голос:

— На любую силу найдётся сила.

Колыванов остановился в дверях, длинно посмотрел на Лярву и хищно улыбнулся. И получил в ответ столь же хищную улыбку.

Глава 17

Что бы ни имела в виду Лярва своей загадочной фразой, но суд по иску прокурора против неё состоялся очень скоро и оказался быстротечным. Выступления Колыванова на судебных заседаниях были до того яркими и столь изобиловали фактами и доказательствами, подтверждаемыми и свидетельскими показаниями, что в решении суда никто не сомневался с самого начала процесса. Судья, которому в этом деле всё было ясно с первого дня слушаний, чуть не зевал во время прений и более размышлял, кажется, о собственных личных проблемах, нежели о принятии решения, совершенно очевидного для всех участников дела.

Лярва вела себя на слушаниях молчаливо и индифферентно, словно всё происходившее касалось её в последнюю очередь. Она ни в чём не созналась, наотрез отказалась признать свою вину в жестоком обращении с ребёнком и в понуждении дочери к проституции, отказалась и от медицинского освидетельствования на психическое здоровье и на алкогольную зависимость. Когда же судья указал прокурору на наличие в действиях ответчика признаков уголовного преступления и прокурор немедленно провозгласил о возбуждении уголовного дела, то Лярва лишь фыркнула в ответ и свысока насмешливо посмотрела на обвинителя. Поначалу она попыталась не являться на заседания, однако Колыванов, по-видимому, предвидел это — и у дома ответчицы заблаговременно оказался полицейский автомобиль, седоки которого столь настоятельно попросили Лярву проследовать с ними, что она не смогла отказаться и с тех пор удостаивала своим присутствием все заседания. Её наглое и безразличное поведение в суде вызывало у слушателей тем большее возмущение и негодование, чем более расстояния было между данными слушателями и Лярвою в жизни.

И если лично знакомые с нею люди сидели в зале суда, скажем так, смирненько и нахохлившись, воспринимали весь ход процесса и оглашаемые факты спокойно, страшась лишь собственной ответственности и худой славы, то совершенно незнакомые и далёкие от Лярвы люди (например, представители прессы) могли забыть об эгоистических страхах и вполне отдаться естественному негодованию. Вообще, любопытно было наблюдать в зале суда за ближайшими соседями Лярвы, которые, будучи опрошены судьёй, давали показания очень вдумчиво и осторожно, подолгу тянули «э-э-э», желая выгородить себя и всячески подчёркивая свою незамешанность в деле и слабую осведомлённость о подробностях.

Что касается девочки, то её поведение в суде вызывало у присутствующих столько же жалости, сколько и недоумения. Ей предоставили слово как ребёнку уже вполне сознательного возраста, однако слова её обескуражили весь зал и породили длительное мёртвое молчание. Впрочем, речь давалась ей нелегко, ибо по всему было видно, что бедная девочка пребывала в состоянии шока. Причины его слишком понятны: она ведь впервые в жизни оказалась где-то вне двора своей матери, впервые в жизни увидела яркий изобильный свет от больших окон, просторное и чистое помещение, впервые была привезена в автомобиле из деревни в город, но самое главное — увидела много людей в одном месте, и притом людей, совсем не похожих на обычных завсегдатаев её матери. Её, одетую в убогое, нечистое, не по росту платьице, внёс на руках работник суда и посадил на стул перед судьёю, вслед за чем в зале раздался громкий и множественный женский всхлип, аханье и — звенящая тишина.

Судья спросил её имя. Она долго молчала, испуганно оглядывая окружающие и обращённые к ней лица, но после повторения вопроса всё же глухо ответила:

— Сучкой кличут.

Все это услышали — и ни единого звука не раздалось в зале; ожидали дальнейшего, затаив дух. Однако далее девочка очень долго хранила молчание, поджав губы и насупившись, когда судья спрашивал её о том, била ли её мать и бил ли кто-нибудь из гостей матери, в доме ли она жила или вне дома, часто ли её кормили, мыли и переодевали, не помнит ли она грубых насилий над собою со стороны посещавших мать мужчин, часто ли её мать употребляла алкоголь и, главное, каким образом она, ребёнок, лишилась рук почти по локти, а ног — почти по колена. На все эти вопросы девочка не ответила, только всё больше хмурилась и всё чаще оглядывалась на Лярву, сидевшую на отдельной скамье и наблюдавшую эту сцену исподлобья и настороженно. И только на последний вопрос судьи: «Хочешь ли ты и дальше жить вместе с твоей мамой?» — девочка вдруг быстро-быстро заморгала, часто задышала, словно собираясь с силами для ответа, нервически затрясла обрезанными по локоть ручками и вдруг выпалила:

— Вы мою мамку не забижайте, одни мы у ней с Проглотом. И она денежку хотела добыть.

Судья помолчал и освободил ребёнка от дальнейших расспросов.

Отдельного упоминания заслуживают Замалея и Пацкевич, благодаря которым все ужасные язвы сей истории были явлены миру — явлены наконец, вопреки упорному и сознательному молчанию соседей злодейки. Замалея давал показания смущённо и малословно, скупо отвечая на вопросы судьи, не живописуя картины покушения на свою жизнь и, как показалось некоторым в зале, иногда даже пугливо озираясь на ответчицу, слушавшую его с нескрываемым презрением. В зале присутствовала его жена, совсем недавно обо всём узнавшая. Она расширенными глазами смотрела на спину мужа при даче им показаний и с удивлением отмечала его странную робость перед мрачною женщиной с щелевидным ртом — робость, ранее никогда не виданную женой в своём муже. Ей даже казалось, что он рассказывает обо всём нехотя и почти сожалея о том, что ввязался в это дело. После бегства от Лярвы, беседы с Колывановым и наложения швов на рану, топором нанесённую, он долгое время скрывал от жены истинную причину произошедшего, отговариваясь случайным падением и травмой ноги. Однако позднее, когда судебный процесс стал неизбежен и повестка о явке в суд была прочитана женою, он уже не мог скрывать правду и вынужденно сознался во всём, чем привёл жену в неописуемый ужас. Зачатки прискорбных психологических изменений в нём она приметила уже тогда, при семейном разговоре, и далее всё более убеждалась в их прогрессе и нарастании. Замалея явно познал страх, и страх медленно, неотвратимо поглощал его в свою утробу, подобно тому как удав натягивает свою голову на беззащитного кролика.

Что касается Пацкевича, о роли которого Колыванов узнал от Замалеи, то он явился в прокуратуру по вызову, выслушал, в чём дело и какие показания от него требуют, и, подумав, наотрез отказался их предоставить. Все усилия прокурора вызвать его на откровенность остались тщетными, и на заседания суда он не являлся. В конце концов о нём все забыли и он тихо, незаметно удалился в тень — до времени, как мы увидим далее.