Лярва

Благодаря молчанию Лярвы и Пацкевича (который изначально желал только спасения ребёнка, может быть, ещё наказания матери, но вовсе не скамьи подсудимых для одного из своих близких друзей) в деле так и не появились имена и фамилии тех, кто совершал насилие и глумление над ребёнком. Соседи в данном случае действительно не знали всех этих посетителей Лярвы, общавшихся всегда только с нею одной и вообще зачастую подъезжавших к её дому прямо из леса, не показываясь в деревне. Один только Петрович со своим сыном единственный раз общались с некими тремя охотниками, однако ничего толкового об этих лицах сообщить не смогли, имён их не знали, а в зале суда эти три лица отсутствовали и не могли быть опознаны. Таким образом, уголовное дело прокурор смог возбудить только против матери девочки.

Несмотря на свою скоротечность, процесс оказался очень громким и привлёк к себе усиленное внимание общественности. Причём внимание подогревалось не только шоком и трепетом от самих оглашаемых фактов, но и просто досужим алчным интересом до громкого, необычного события. Журналисты, правозащитные организации, различные религиозные объединения и общества защиты детей буквально штурмовали каждое заседание суда и заполняли зал до отказа. Фоторепортёры наводнили газеты и журналы снимками обрезанных конечностей ребёнка, исподлобья смотрящих холодных глаз Лярвы, произносящего речь прокурора и прочего. Громкие заголовки статей и репортажей, щедрые краски в описаниях леденящих кровь событий, едва ли не смакуемых журналистами, — вся эта шумиха привела к тому, что мрачная слава о Лярве нарастала стремительно, как снежный ком. Однако ажиотаж и широкая резонансность всего дела, поначалу полезные для ребёнка и для торжества добра над злодейством, в конце концов обернулись худыми следствиями. Почему — поясним чуть позже, а пока вернёмся к суду и его итогам.

Как и предрёк Колыванов, решением районного суда Лярва была лишена родительских прав с обязанностью жить поврозь с дочерью и пройти принудительное лечение от алкоголизма. Девочку предписывалось изъять из дома матери и передать в орган опеки и попечительства, которому поручалось дальнейшее распоряжение её судьбою. Право на наследование доли материнского дома сохранялось за ребёнком. Мать лишалась права видеться с дочерью и заботиться о ней, но оставалась обязанною материально содержать ребёнка, для чего матери предписывалось открыть в банке специальный счёт, с обязательством ей же пополнять этот счёт деньгами и с разрешением дочери снять деньги по достижении совершеннолетия. Пока же все финансовые затраты на содержание ребёнка брало на себя государство. Что касается самого имени девочки, так и остававшегося неизвестным, то в ходе предсудебного следствия было установлено, что таковое отсутствует, ибо мать по рождении дочери не удосужилась даже получить свидетельство о рождении ребёнка, а следовательно, и самоё имя ребёнку не было присвоено изначально, вследствие чего сие дело (присвоение имени) суд предписал осуществить всё тому же органу опеки и попечительства.

Лярва выслушала решение суда молча; на вопрос, всё ли ей понятно, кивнула, спокойно повернулась и вышла из зала первою, провожаемая взглядами собравшихся слушателей. Сучка более уже не вернулась в дом матери; в тот же день для неё был определён детский приют, куда несчастного ребёнка, очень смутно понимавшего происходящее, и поселили. Никаких личных вещей девочки из родительского дома забирать не понадобилось, поскольку таковых, достойных именоваться термином «личные вещи», не существовало в природе, — и судья просто отмахнулся от этого вопроса. Органу опеки и попечительства вменялось в обязанность обеспечить ребёнка бельём, одеждой и необходимыми личными предметами гигиены.

На этом судебный процесс был объявлен оконченным.

Колыванов, верный своему обещанию, данному лично Лярве, а также объявлению, провозглашённому им в зале суда, занялся подготовкой иска против женщины по статьям Уголовного кодекса, а также подготовкой её задержания и ареста.

* * *

А мать, лишённая права так называться, вернулась в тот вечер домой бледная и спокойная внешне, по видимости, но видимость была обманчива. Холодный огонь бешенства уже миновал фазу тления и мощно разгорался внутри этой дикой, страшной натуры, грозя выхлестнуться вовне и опалить, пожечь, изуродовать всё, что окажется на пути его. Она понимала ясно, что отныне жизнь её уже не может быть прежнею и должна измениться. И она яростно искала выход из создавшейся ситуации. А поскольку сдаваться эта женщина не умела, то не хотела признать своё поражение и вовсе не считала проигранною как войну, так и самую жизнь свою.

На подходе к своему дому увидела она скопление автомобилей, снующие фигуры людей и фотографические вспышки, направленные в её сторону, а на попытку какого-то репортёра сунуть ей под нос микрофон и озадачить вопросом ответила столь грязным и грубым нагромождением ругательств и настолько свирепо сверкнула глазами, что вопрошающего словно сдуло ветром. С тех пор любопытные к ней самой уже не приставали, однако в течение ещё нескольких дней досаждали своими вопросами местным жителям, которые все как один проклинали Лярву — день ото дня всё с большею искренностью. Она же заперлась в доме и никого не хотела видеть.

Впрочем, в первую ночь после оглашения судебного решения она всё же вышла во двор, и именно с целью найти и увидеть. Она искала жертву для излияния пожиравшего её гнева, и такой жертвой в её дворе могло оказаться только одно живое существо, каким-то чудом до сих пор избегавшее гибели. С горящим взглядом, с пузырящимися пеной губами, тяжко дыша и шумно ступая (что было совсем на неё не похоже), она твёрдым шагом направилась к будке Проглота и нависла над нею, точно сова над мышью. Её натура жаждала изуверской кровавой разрядки, как гнойник стремится к извержению обильного зелёного гноя. Пёс испуганно заскулил и забился в угол, словно догадавшись о неминуемом. И неминуемое свершилось.

Ночь была тёмной, и лишь слабый жёлтый свет из окна освещал происходящее. Журналисты и многочисленные любопытствующие, днём раньше и днём позже кружившие вокруг её дома плотным кольцом, на ночь удалились, и спасать бедного, вечно голодного и всю жизнь несчастного пса было некому. Смертный час его пробил, и Плутон распростёр уже над ним свой саван. Громко скулящего, упирающегося лапами, трясущегося от страха Проглота Лярва вытащила твёрдою рукой из будки и поволокла за ошейник в центр двора, прямо под жёлтый луч света, льющийся из окна. Цепь, лязгая, угрюмо волочилась за ним. Здесь хозяйка остановилась и некоторое время размышляла, каким орудием утолить свою алчбу убийства и крови. Нет, она не пошла за топором, не взяла лопату, не кинулась с ножом на свою жертву — она управилась голыми руками. Взявши цепь покрепче, она начала медленно поворачиваться вокруг себя самой по часовой стрелке, увлекая обречённого пса за собою. Он скулил, упирался, вцеплялся изо всех сил когтями в землю, но вынужденно повиновался хозяйке, ибо, несмотря на его внушительные размеры и солидный вес, Лярва была всё же сильнее. Постепенно вращение её вокруг своей оси убыстрялось, и влекомый сильной рукою Проглот уже почти летал вкруг неё на цепи, подчиняясь этой пляске смерти и центробежной силе. Наконец лапы его оторвались от земли совершенно, и он действительно взлетел, поднялся ввысь, в первый и последний свой прижизненный полёт, вращаемый на натянутой цепи вокруг бешено крутившейся хозяйки. Она кружилась всё быстрее и быстрей, пёс летал вокруг неё с тихим визгом, и наконец горло самой Лярвы начало исторгать тихий, но всё более нараставший дикий и страшный визг торжества и безумия. Адская юла из человека и собаки вдруг сдвинулась с места и, по-прежнему бешено вращаясь, стала медленно перемещаться по направлению к старому тополю, близ которого когда-то сам Проглот торжествовал победу над слабейшим противником — воронами. Вот Лярва приблизилась к тополю на расстояние натянутой цепи, качнула локтями и, завершая очередное вращение вокруг себя беззащитного животного, с яростным воплем ударила всем телом пса по стволу, переломив несчастному многие рёбра. Он громко взвыл, грузно повалился наземь и, продолжая скулить, попробовал встать на лапы; не смог и упал снова. А Лярва уже повторно начинала своё страшное кружение. Неимоверная, дьявольская сила вошла в руки этой женщины. Крутнувшись волчком вокруг себя дважды, волоча за собой на цепи громко скулившую собаку, на третий круг она вновь добилась взлёта пса над землёю, и вновь раздался её бешеный, захлёбывающийся, торжествующий визг и хохот, и вновь юла качнулась в сторону и направилась теперь к стене дома. Удар телом собаки о стену оказался настолько ужасным, что разом переломил обречённому животному позвоночник и лишил его всякой подвижности. Пёс тихо скулил угасающим голосом и, терпя невыносимую боль, ронял крупные слёзы из больших, вытаращенных в ужасе, дико блестевших белками глаз, ещё способных видеть. Он ждал третьего удара, последнего и смертельного. И вот уже Лярва опять раскручивает вокруг себя обездвиженное тело животного, вот она снова отрывает его от земли, и снова раздаётся агрессивный и демонический женский визг, похожий на визг атакующей кошки. В этот раз вращающийся тандем двинулся к конуре в глубине двора, ибо Лярва решила уничтожить одним ударом как Проглота, так и многолетний дом его, бывший ему всегда защитой. И после третьего удара не стало ни конуры, ни собаки.

Через пять минут Лярва вышла из дома с лопатой, приблизилась к бесформенной куче собачьего меха и дощатых обломков, размахнулась и одним ударом лезвия отсекла большую голову с проломленным черепом. Её нервные силы были на исходе, и она не стала разгребать это нагромождение дерева и ещё тёплой плоти. Конура так и осталась лежать в обломках. Среди обломков так и осталось лежать обезглавленное пушистое собачье тело, страшно изувеченное и с влажною от крови шерстью. А чуть поодаль от тела лежала и скалила клыки в прощальной улыбке голова Проглота, не знавшего в жизни ничего, кроме страданий, но не отказавшего когда-то в помощи и тепле маленькой девочке. Его глаза были открыты и жутко блестели вывороченными белками в спину уходившей хозяйке.

Обессиленная и взмокшая от пота, забрызганная кровью Лярва, пошатываясь, вошла в дом и аккуратно притворила за собою дверь. А наутро исчезла.

Люди, приехавшие с утра к её дому, с восторгом обнаружили ещё одну интересную новость для пересудов, жадно и бессчётно хлопали вспышками фотоаппаратов, взахлёб обсуждали кровавые следы очередного злодеяния и строили догадки и версии — в общем, бестолково бегали и суетились. Однако виновницы злодейства не находили нигде.

Глава 18

Детский дом, предстающий в глазах любящих родителей ужасною альтернативой семейному уюту и нежной родительской заботе, оказался для Сучки настоящим раем в сравнении с её прошлым. Впрочем, она была ребёнком и потому далеко не сразу осознала, что стала жить лучше, чем прежде. Изменения в условиях жизни оказались для неё стрессом, хотя и предваряющим воскресение к подлинной жизни.

К тому же первые дни Сучки в новом для неё мире были далеки от идеальных, ибо человеческое общество без мучителей и жертв существовать не умеет. Для девочки нашлись новые мучители взамен прежних.

Поначалу она дичилась перед всеми и, заселённая в общую спальню с другими детьми, несколько дней отказывалась сползать с кровати самостоятельно, хотя давно уже привыкла к своему инвалидному состоянию, приловчилась и вполне умела быстро и ловко перемещаться в пространстве на четырёх своих культях. Последние, кстати, вызвали живой интерес среди детского общества. Их рассматривали, трогали и даже щипали, не встречая никакой реакции у девочки, познавшей в жизни и стократ тяжелейшие грубости. Она только молча и настороженно пялилась на новых своих сожителей, настороженно ожидая, не начнут ли и они совершать над нею все те надругательства, которые она познала от взрослых. И — не слишком сильно ошиблась в своих ожиданиях.

Увы, в её новом мире, в организованном и поднадзорном человеческом общежитии, Сучка принуждена была испытать унижения теперь уже совсем иного рода, чем раньше. Её забитость, дикость и привычка молчаливо терпеть породили в её маленьких соседях по спальне, с одной стороны, просто желание торжества сильного над слабым, а с другой стороны, желание красоваться ролью победителя перед другими детьми, косвенно имея в виду, быть может, и внушение этим другим тоже страха перед мучителем. Роль последнего взяла на себя девочка по имени Ира.

Начиналось всё, разумеется, с мелочей, вполне невинных и безобидных. Например, при всей наработанной опытом ловкости передвижений Сучка на своих культях не могла избегнуть при ходьбе некоторого покачивания, балансирования и косолапства, вследствие чего бойкие соседки стали называть её то «уткой», то «псинкой», смотря по тому, на двух или четырёх конечностях она перемещалась.

Доставалось ей и за манеру принимать пищу. Неспособная удержать своими локотками ложку или вилку, она очень долго не могла их освоить и ела привычным способом — по-собачьи, то есть обмакивая в тарелку всё лицо и с жадностью вылизывая посуду до блеска, ибо страх голода и память о воровстве корок и объедков со стола матери были слишком живы в её памяти. Поэтому да — ела лихорадочно и ела негигиенично, не стесняясь урчать и чмокать, чем вызывала сначала смех, а потом презрение и почти брезгливость в других детях. Хоть педагоги и прилагали старания к её обучению чистоплотности и культурному питанию, прогресс в этих занятиях долгое время не был заметен, ибо Сучку никто и никогда ничему не учил и она не понимала вообще, что значит «учиться» и зачем это нужно. Поначалу она была вполне зверёнышем среди людей, чем невольно и вызвала в некоторых детях мысль о своей противопоставленности им и, пожалуй, даже о некоем праве на иное отношение к ней, чем ко всем остальным. Поэтому начались цоканья языками, насмешливые фырканья и красноречивые переглядыванья девочек, пока только гримасками проявлявших своё отношение к поведению новенькой.