Однажды в ничем не примечательный вечер в крашенную зеленым, войлоком обитую дверь комнаты в Рюмином переулке постучался горбатый почтальон, и, убедившись, что живет за ней действительно некто Клювин, выпростал из котомки сложенный вдвое лист, оказавшийся небывалой по длине телеграммой.
Домочадцы удивленно переглянулись. Теща Клювина, бывшая артистка Зернова, сочинила возглас и, схватив ладонями щеки (немалые и немало на веку повидавшие), огорошила зятя, читавшего в газетной бумаге:
— Ах! Точно Митенька нам из Житомира написал!
— С чего вы взяли, мамаша? — сухо ответил Клювин и, дважды перечитав, не сразу обратился жене. — Ошибка какая-то, Александра…
Супругу он всегда называл официально, хотя было в ней метр с наперстком росту и сама, подвижная как ртуть пышка, она вечно называла его Кирюхой. Не знаем, было ли известно работнице общепита что-либо о Наполеоне Бонапарте, но хорошо подкованный физиономист мог найти немалое сходство в этих, столь далеких в историческом плане людях. Разница пола, воспитания и эпохи, впрочем, сделали свое дело, оттого, видно, владения клювинской правоверной ограничивались комнатой в коммуналке.
— Дай-ка, дай, сейчас разъясним! — подскакивала она, хватаясь за телеграмму. — Ты почтальона бы задержал. А, да ну… — в досаде махнула супруга ручкой, мотая переданным листом, будто высушивая его. — Всеже ясно, смотри! Москва, Рюмин переулок, Клювину. Согласно распоряжению… баронессы… Гоген… штауф… хенриг… Кирюх, это что, а? — растерянно округлила супруга рот, глядя на получателя снизу-вверх. — Это на каком?
Послание, между тем, определенно было на русском и адресовалось с трудом разысканному потомку древнего рода, каким оказался бухгалтер Клювин. Звался род Гогенштауфхенригзмайры. Был он славен и некогда многочисленен, а теперь совершенно бы прекратился, если бы не побочная, в сторону оттопыренная ветвь, шедшая от бухгалтеровой прабабки, сбежавшей столетие тому с драгуном из неметчины в заснеженную Московию. Нечаянному потомку легкомысленной Джоанны Гретты-Эмилии Гогенштауфхенригзмайр причитались титул и герб. Но, главное, сорок тысяч акров земли, а также замок с прудом и голубятней.
Разве не чудо сие, по-вашему?
Все это, впрочем, выяснилось позднее, ибо телеграмма не могла вместить всего, а человек, ожидавший Клювина в «Метрополе», изъяснялся скупо и непонятно, да еще через переводчика.
Потепление между Берлином и Москвой, воцарившееся в тот короткий период, сделало возможным второе чудо, еще примечательнее первого: семейство выпустили из стальных объятий Союза, навстречу их негаданному наследству.
Минул год.
— Перголы, пандусы, альпинарии… Господи, я с ума сойду!
Перед Клювиным лежал потрепанный томик по ландшафтной архитектуре — единственная книжка на русском, которая нашлась в замке. Случайно обнаружив, он купил ее у почтенной фельдшерицы Карлы Розенберг, присматривавшей за былой хозяйкой, да так и оставшейся жить во флигеле. Откуда старуха взяла ее, оставалось только догадываться.
«Вот он я, как есть, без прикрас — полтинник с гаком, не олимпиец. Гимназия, год в окопах. Служил в музее, в бакалейном на Кузнецком мосту… Да где только не служил! — в Кожсиндикате служил, в Мособхуде служил, при заводе этом еще… как его… что он делал-то, ну? Не помню, хоть пытай. Вот она — первая ласточка, вот! Мысли не соберешь — разлетелись как горох по столу. Что-то же выпускал завод этот? Трубы, лязг, пыль, директор сука… Что там проходило по бухгалтерии? Нет, не вспомню. Дома бы в раз ответил, а тут…
Не, Клюев, ты не дури мне! Там теперь все твое — твой дом и, как говорится, вишневый сад. Влупил тебе заграничный дядя наследство — сиди, проживай, ровняй клумбы и не скули. Что с того, что страна не наша? Ну, говорят себе люди по-заграничному, какие тебе от этого заусенцы? Еду-одежду приносят без подсказок. Прибирают. Вон, сутулый под окнами, скребет листья — дворник и дворник, как у нас, только опрятнее и чесноком не воняет. Да и то, нюхать их что ли, этих дворников? Жена довольна, распоряжается… садовника поменяла. Надо бы выяснить у нее, отчего без спросу — муж я ей все же или болонка? Садовник, как ни крути, мой, наследственный! Сама, дурища тамбовская, ни бельмеса не понимает по-ихнему, а туда же! Дети шкодят. Кирилл Кириллыч, нерадивый мой отпрыск — шел бы откуда взялся — статую разбил в альпинарии… О! Пригодилось слово! Пацана положено бы драть за такое, но руки не доходят и червяк какой-то все точит волю.
Не могу, не могу я так, не мое, чужое все, непонятное. Вот, не знал я этого дядю Ганса, жил себе полстолетья — не тужил, работал по бухгалтерии, а теперь… Но, сказано, не вернусь, не войду в ту же воду дважды, а то кому пергола достанется? Выпить шнапсу — и спать! Пообвыкнется, Клюев, попритрется…»
После он, выпив, как обещал, засыпал столь тревожным сном, что не только не отдыхал, но вставал на утро совершенно разбитым и недовольным. Смутные мысли терзали Клюева. Еще шнапс этот, непривычный для организма, делал лоб тяжелым и в желудке устраивал канитель. Только вино и пиво еще хуже его натуре — мутит с вина барона-Клювина, не привычен, а от пива давление скачет туда-сюда. Пробовал, пробовал он, не умничайте…».
Отложив тетрадь, Илья заснул на заправленной кровати, зрел во сне какую-то ерунду, замерз и проснулся от шума в коридоре ближе к шести, когда вернулся неугомонный Матиас, шумно атаковав переднюю с уставшими и радостными детьми. Оказалось, у него сегодня отгул, и он водил куда-то свору малолетних в полном составе.
Быстровская мелкота дралась теперь за воздушный шар и даже из-за закрытой двери было ясно, что топтун-Валька свой проколол, а теперь отбирает у сестры. Иту выдал ему леща и тот с сопением отступил, видимо, переключившись на следующую пакость, раз тут не выгорело. Зоенька же, обрадованная победой, выбежала, налетела на что-то в коридоре и с грохотом лишилась дивного чуда, рыданием огласив квартиру. Тут уже не выдержал Матиас, послав всех «немедленно!» мыть руки и велев Иту наполнить чайник и достать хлеб, — но уже чистыми руками, «а не как всегда».
— Оптимист, — проворчал Илья и перевернулся, продолжив лежать с недовольным видом.
ebooksa