— С чегой-то грызун пошел? — спрашивали музейные, но вопрос оставался без ответа.
Взял и пошел! В мае не было. В июне, кажется, не особо. А в июле — разливанное море грызуна.
Женщины, до того населявшие архив согласно штатному расписанию, прекратили туда ходить, чураясь хвостатого зловредства, и выдали начальству протест в виде коллективной жалобы, в которой трижды было писано «страсть!» и два раза «трепет!» — но в целом говорилось не о любви. Расставив стулья у бухгалтерии, где нашли немало сторонниц, жрицы Мнемозины мигрировали стаей туда, пили целыми днями чай, обсуждая свое несчастье, и отказывались выдавать справки.
Без справок, выписок и тэ дэ, как известно, ни одно госучреждение работать не в состоянии — тем паче музей, сутью своей обращенный в прошлое и потому без архива невозможный как тело без трепетного сердца. Даже Каина Рюх, и та будто бы немного спала с лица, хотя и откровенно посмеивалась над дамской слабостью страшиться мелкого грызуна. Но Каина Владиславовна — вообще отдельная статья в гендерной разнарядке, так что ее оставим за скобкой.
Впрочем, скажет иной, экспозициипосещались гражданами, в том числе иностранными, работали буфет и канализация, и сувенирная лавка сбывала иногородним открытки со столичными видами — приличные, я вам скажу, гознаковские открытки по гривеннику за штуку. Музей, казалось, как ни в чем не бывало, сеял культуру в массах и вполне успешно со всем справлялся. Так в чем же гвоздь? Взгляд поверхностный, невежественный, которому, как говорится, что в лоб, что по лбу, не отметил бы ни малейшего отклонения. Но мы-то, мы, люди, знающие цену всякому делу, не можем не содрогаться от опасений!
Бог с ними, с этими экскурсантами, кому они вообще нужны? Ужас в том, что многочисленные отделы, подотделы и сектора, тесно набившиеся в каморы вдоль намотанных как кабель на бабовину коридоров бывшего княжеского дворца, простаивали, переписка между ними усохла. Сектор античности прекратил сообщение с египтологами, «месопотамцы» со специалистами-«иудеями». Как в былые доисторические времена, Америка рассталась с Европой и забила с верхней полки на Азию. Украина готовилась чертить глобус, на котором не будет больше России, а разлив Днепра подступает к подошвам Эйерс-Рок132 — туда, где в безвестной пещере на красных склонах прочие расы, включая чадского негра, зародились от гетмана Агапки и местной девки. В общем, неврастения, коллапс и неразбериха…
Шло к тому, и
Некоторые из служащих от отчаянья выходили к экспозициям, подобно диким зверям, покинувшим родной лес, озирали их, многого из увиденного пугаясь. Не все вообще из них знали, что находится за пределами служебных кабинетов и были удивлены, обнаружив себя в музее: в воображении их музей, конечно, существовал, но «где-то там», неизвестно где… Может, в Ленинграде или в Харькове. Здесь же (так они были убеждены) в центре Москвы располагалась его дирекция, номенклатурное сердце, не замутненное лишними предметами, вроде фарфорового сервиза Екатерины Великой.
Наличие посетителей, особенно пионеров, доконало тех немногих, что вышли, и они один за другим скрывались с твердым решением никогда не выходить более. Трое потребовали путевку в Ялту. Одного увезли с инфарктом. Находчивый Нехитров подал заявку на расширение, за одно отчекрыжив шесть! рационализаторских предложений, к чему подбивал Гринева, но того подвела смекалка.
В первые дни разраставшегося кризиса делопроизводители еще как-то перебивались, запрашивая что-нибудь друг у друга и встречно уведомляя о невозможности предоставить требуемое у них — в виду отказавшего архива. По истечению срока, отведенного инструкцией на ответ, в ход пошли повторные запросы, затем претензии, объяснения, протоколы — и работа вроде бы тем наполнилась, даже замаячила прогрессивка, но, поскольку предмет так и не был удовлетворен, на следующем шаге полагалось направить доклад начальству, а то и вчинить иск… На этом переписка остановилась, потому что по иску прилетело бы в обе стороны, ибо каждая из сторон не сидела, опростав руки, а копила папку «МЫ ВАМ ПИСАЛИ».
Была у происходящего и положительная сторона. Как принято в дамском обществе, три из четырех женщин, служивших в архиве, не выносили друг друга на дух, а четвертую ненавидели все вместе. Но лишения их сплотили, и теперь невозможно было обратиться к одной, чтобы не услышать оставшихся, защищавших ее от нападок посетителя. Близость архивных дам достигла нейтронной плотности, слаженность атак — уровня гвардейских драгун. Вскотский, лично приходивший разбираться, получил от них столь необоримую отповедь, апофегмы и предикаты которой были упакованы столь прочно и идеально, что директор с позором отступил, а осаждаемые едва не перешли в контратаку. Бухгалтерия аплодировала стоя.
Скоро Агафоныч, ставший единственным официальным лицом, представлявшим человеческую расу в архиве (хотя, положа руку на сердце, в силу физиогномики и свойств рассудка, он мог представлять любую), обжил брошенное дамами помещение, разделяя его с мышами, к которым не питал вовсе никаких чувств. Единственно, не стал бы Агафоныч их есть, потому что какой с нее навар — с мыши?
Колченогий дворник в фуфайке, выправив утреннюю службу, то есть соскребя с и без того вымытого дождем асфальта нехорошую кучку, оставленную собакой, расположился на импровизированном ложе, сделанном из папок, у входа в архив, и прекрасно спал. Храп от его щедрот вился и гоготал далеко по бетонному коридору, озадачив приближавшуюся комиссию. Царившая на подходах гулкая холодная тьма (архив располагался в подвале) и этот пещерный звук…
Безусловно, комиссионеры были марксистами, ведущей религией почитая атеизм, но тут против воли остановились, переглянувшись. Кудапов, человек с необычайно развитой фантазией, читавший в оригинале Аллана По133, мучительно застонал:
— Я туда не пойду. Посылайте меня хоть к империалистам, но не пойду. Там — жуть.
— Умный нашелся, к империалистам тебя! — зачем-то громко, оглядываясь на выход, сказал Порухайло, который, оказалось, также не выносит подвалов (ведя родословную от викингов, он, безусловно, имел на это полное право, поскольку тем подавай просторы, а тесноты разные, сиречь подвалы и катакомбы — не по фасону). — Лампы у них тут что ли перегорели?.. — щелкал он безрезультатно выключателем. — Бардак.
Кудапов, не глядя тому в глаза, ответил:
— В некоторых обстоятельствах физические кондиции превалируют над умственными. Вперед должен идти не самый умный, а самый сильный. Да, Яков Панасович! Я свое слово уже сказал. Беру самоотвод, — красноречие Кудапова, вызванное стрессом, весьма озадачило комиссию.
Никитский — туповатый и сумасбродный зам Ужалова, свалившегося, не смотря на жару, с фолликулярной ангиной, — вдруг ни с того, ни с сего стащил с себя левый туфель и остервенело заколошматил им по стене, так, что фонтаном полетела известка. Кудапов вскрикнул и медленно осел на пол.
— Ты что?! Болван! Человека погубишь! — похожая на лопату порухайловская ладонь с треском врезалась в грудь Никитскому. Тот упал навзничь, не отпуская свое орудие. — Никитыч, не помирай! Сейчас я тебя вытащу.
ebooksa