Спрятанные во времени

— Вы его, что ли, испугались?! — воскликнул провизор, простирая руки горе. В тоне его сквозило недоумение, будто речь шла о брошенном на пол валенке. — Все в вашем музее такие? Господи, для чего ты сотворил дураков…

Да, в самом деле, для чего?

Нервный тип

— Этот лабиринт высосал меня как паук!

Худощавый сгорбленный человек сидел на корточках перед дверцей пузатой печи, напоминающей формой колбу, яростно бросая в нее бумагу. По комнате расползался едкий белесый дым, тянувшийся ремнями под потолком.

— Сингулярности, голоморфы… Тьфу! — сплюнул он, попав себе на колено, и с досадой растер ладонью. — Бред! Маразм! Не то! Все не то! Ты-то понимаешь, что не то?!

Поскольку человек в комнате был один, можно предположить, что он обращался к печке. Если на то пошло, она отвечала ему выразительным шипением непросушенной древесины, честно пытающейся гореть, и стоном погибающей рукописи.

Впрочем, может быть, он говорил с кем-то, кого мы не заметили рядом. Возможно, возможно… Последнее время он видел намного больше, чем остальные — это и не давало ему покоя. Например, весьма странную сущность, звавшую себя «Кэ», будто явившуюся из бредового сна, — алкающего маньяка, стремящегося прорваться в человеческий мир. Больной придурок…

Мозг человека не приспособлен ко всяким штукам вроде смеющихся собак, многомерных бубликов и прочего в том же духе, от рождения умея проделывать с нами отменный фокус — успешно их игнорировать, создавая ощущение нормальности бытия. Вообще, ментальная слепота и хороший аппетит — основа здорового организма. С годами эта ценная способность лишь развивается, к сорока почти ослепляя большинство двуногих (к их собственной вящей радости).

Между тем, наблюдаемый гражданин продолжал высказывать мысли, в основном критического свойства, с ответом на которые никто не спешил:

— Четыреста! Что за число! Четкое, симметричное как два зеркала, отражающие друг друга. Шикарное число, я вам говорю! Идеал. Четыреста грамм сорокоградусной водки на четверых… — тут он замолчал, видно, сообразив, что выходит мало, особо если с закуской. Затем отмахнулся и снова запричитал, роняя с колен бумаги. — Но стоит добавить одну химеру, эту извивающуюся тварь, единицу, как все летит на хрен! На, эти тоже жри, ненасытный монстр!

Он засунул в печь оставшиеся листы, на одном задержавшись взглядом. Затем разочарованно смял его и отправил за остальными. Следом — папку коричневого картона с завязками, похожими на усы Дали. Туда же полетела заляпанная книжонка со стершимся заголовком, которая зашипела как клубок змей.

С силой хлопнув дверцей, человек на несколько секунд замер, глядя в пустую стену. Известь на ней растрескалась, черные жилки разбегались, сплетаясь в неопрятную паутину — карту выдуманной страны, иссеченной реками. Проследив одну из них, от верха до облупившегося плинтуса, он ни с того, ни с сего вскочил, схватил полено и бросил его о стену, так что на пол посыпалась штукатурка. Затем отвернулся и отхлестал себя ладонями по щекам.

Отколов означенный номер, по одному которому судя, гражданин был мало сказать «не в себе», но далеко за границей здравого, он вновь подошел к печи, настойчиво возвращавшей его внимание, и, глядя на отблески огня под конфоркой, продолжил докучать своему невидимому компаньону:

— Как это тебе, а? Каково? — спрашивал он, победно скрестив на груди руки. — Вот и все, делов-то! А ты? Хочешь еще, толстуха? Первосортной мелованной нету, извиняйте, придется жрать ту, что есть. Не угодил, не угодил, мадам, уж не обессудьте — вашему нутру да газетный лист…

Он переломился в шутовском поклоне, едва не стукнувшись лбом о горячий край (теперь явно общаясь с печью, необходимо это признать).

Оставив пламя переваривать отданное ему, человек несколько раз прошелся туда-сюда по мягко освещенной комнате, солнечный свет в которую просачивался сквозь зелень; тощая бузина, росшая перед окнами, казалась изнутри гребнем водорослей, занавесивших вход в морскую пещеру. Затем подскочил к столу и начал лихорадочно искать на нем среди сложенных в стопки книг — выдвигал ящики и судорожно в них шарил, смотрел под буфетом и под столом. Не обнаружив искомого, ушел в соседнюю комнатушку с разворошенной постелью, что-то перевернул там, закашлялся и вернулся с записной книжкой, которую с силой швырнул в прихожую, словно изгоняя из дома.

— Ты во всем виновата, дрянь! — обвинил он безвинный канцелярский предмет, схватился за голову и, неудачно сев мимо стула, больно ушиб копчик.

Когда пароксизм душевной болезни схлынул, он выбрался во двор одноэтажного дома, в цоколе которого располагалась его квартирка, и уселся на скамью у стола под раскидистым старым вязом. Его щеки горели как в лихорадке и плечи дергались под рубахой. Было видно, что он измотан до крайности какой-то непрестанной работой, которая жгла его изнутри, не давая ни минуты покоя.

То ли цоколь дома был низок, то ли строение значительно осело с годами, но большая часть квартиры находилась ниже тротуара. Окна, отгороженные кустами, едва возвышались над утоптанной землей дворика и дарили помещению только свет, но не вид, если не считать туфли, ботильоны и сапоги, мелькавшие сквозь листву. Малюсенькое окошко, выходившее в переулок, было заколочено и закрашено.