Спрятанные во времени

Вскотский, о чем надежно знал Порухайло, его не принимал, ссылаясь на дела с Просветкультом и прочая в том же духе, и кричал в коммутатор на секретаршу, которая, свекольно побагровев, гнала просителя вон с приемной. Кудапов блеял и восклицал, требуя впустить его на минуту. Но хуже того — директору, он ужасно не нравился секретарше, что делало его фигурой нон-грата музейной жизни. Лужана Евгеньевна, отрубив к чертям коммутатор, гнала прочь дебошира, грозя всеми земными карами и несколькими небесными. Кудапов отступал, но не унимался, ища сторонников в коридоре, но никто ему не соратствовал — хватало своего геморроя.

Разобравшись в происходящем и брезгливо поморщившись, М. выбрался из каморы, спрятал артефакт в нише под подоконником, прикрыл плотнее за собой дверь и вернулся в чрево организации, чтобы с достоинством работника умственного труда покинуть ее пределы в означенное внутренним распорядком время…

Видения М. расточились, мысли вернулись к настоящему. За окнами шелестели кроны, и алая муть сочилась из-за домов, знаменуя ветреный рассвет над столицей. Печь давно прогорела, в подвальчике стало холодно. Он поднялся из-за стола, размял затекшую спину и побрел спать на пустой желудок, мысленно ругая себя за небрежение домашним хозяйством.

Неисправимый антиквар

Илья снова пришел в заброшенное крыло музея — тем же путем, сквозь лакейский ход. Рысцой пробежал через галерею, стараясь не смотреть на свою окаменевшую копию (мраморный гражданин, зараза, никуда не девался), и нашел в кабинете то же — стол и свою записку. Судя по всему, никто в него больше не заходил. Его планы на счет брошенного имущества окрепли.

По-хозяйски, не торопясь, Илья рассмотрел безделицы на столе, отметив про себя, что легче вынести и втихую сбыть. Где — он еще не знал, но непременно узнает. Всегда и при любой власти есть «черный рынок», в этом он был уверен.

Решив подстраховаться, он выяснил у стоокой директорской секретарши, державшей его среди фаворитов, кто из сослуживцев находился в отлучке, вычислив четверых, могущих претендовать на ключи от пещеры Али-Бабы. Скоро все они объявились, но не были в «его» кабинете — щепочки, волоски и прочие шпионские штуки, оставленные Ильей, были на своем месте. Судя по всему, туда вообще никто не ходил.

Выждав еще с неделю, он вернулся домой с вместительным портфелем под мышкой и сразу закрылся в ванной.

— Горбатого, как говориться…

Илья изучал на свое лицо в зеркале над щербатой мойкой, в которую вечно текло из крана. Ему вдруг показалось, что в нем многое изменилось за эти месяцы: скулы четче рисовались под тонкой кожей, подбородок будто бы заострился, глаза запали и потемнели, и нос стал какой-то… приплюснутые ноздри карманами смотрели по сторонам, а еще недавно не смотрели.

— Ну да, ну да… — закивал он своему отражению, двинув босой ногой по холодному шершавому полу.

Ощущение было таким, будто он стоит на асфальте после дождя. Вспомнилась ночь после клиники, когда он продирался через грозу. Под мойкой от пинка что-то глухо звякнуло.

— Старого пса новому фокусу не обучишь. Здравствуй, фарца родимая!

Он нагнулся и поднял ношу, оперев ее о край раковины. С портфелем вскинулось и чувство опасности. Илья не был особенно щепетилен, но какая-то часть рассудка обозвала его идиотом. Он всецело с ней согласился, тем не менее, твердо решив продолжить.

Разорив гнездо из бумаг, он вынул статуэтку африканской плясуньи, подсвечники старой бронзы с буколическими пейзажиками и хрустальное пресс-папье. Улов был, признаемся, так себе — мещанская ерунда, радость мелкого лавочника. Но в свете угольной сороковки, да на фоне-то коммунальной ванной, завешанной несвежим тряпьем, вещи смотрелись весьма прилично, по-графски прямо.

Илья повертел подсвечник, соскреб с него каплю воска, приблизил к свету. Эмалевая березка стояла над сонным лугом, на котором паслась кобыла. По всему видно, кобыле там было хорошо.

— Для раскачки пойдет, — заключил он, сложил вещицы обратно и вышел в коридор, принадлежавший ему безраздельно лишь в недосягаемом будущем.

В субботу ехать с добром на Сходню — «толкать» хабар. Жила там, как он узнал, древнейшая бабка Софья Астаховна, торговавшая в обычные часы пирогами, а поверх того бравшая по доброй цене кунштюки — без расспросов и всяких справок.

В квартире не было в эту ночь никого, кроме них с Варей. Быстровы всем кагалом съехали в «пансион», о чем говорили с гордостью чуть не месяц (заводской санаторий под Домодедово). Морошка с сыном тоже куда-то смылись. Матиас сутками пропадал на службе, возвращаясь вымотанным как конь, спал и снова уходил на работу. Произошел у них в издательстве какой-то аврал — то ли прогрессивку тянули, то ли грохнулся большой заказ сверху. Даже Калям куда-то запропастился, не путался под ногами. Наверное, где-то плодил котят.

Илья стоял в притихшей квартире, которая существовала в его жизни всегда, сколько он помнил, и чувствовал себя будто бы вернувшимся в детство. Темнота потакала наваждению. Нет и не было коммуналки, а есть он, привычные тени и повороты, и худой кран каплет как метроном… Кажется, даже слышен голос прабабки, говорящей с подругой по телефону. Он помнил ее — обширную как сундук бабу Элю, жившую через дом. Кухонное окно у нее выходило на козырек парикмахерской и Илью все подмывало на него выбраться, отчего, видимо, ему и запрещалось туда входить. Баба Эля тряпкой отгоняла его, пугая конем без кожи, что живет у нее за холодильником. В детском сознании он путался с Коньком-горбунком, отчего мальчик боялся сказки и вообще с недоверием относился к лошадям, досадуя, что их столько расплодилось в различных книжках.