Дело же в ту ночь обстояло так.
Пустой переулок, давно распрощавшийся с пешеходами, подсвеченный лишь луной и одинокой лампочкой на углу, был грязен и неуютен. От каждой стены в нем веяло безнадежностью. Окна домов, боками навалившихся друг на друга, светились холодно как в мертвецкой. И лампочка то мерцала скупо, выхватывая унылый кусок пейзажа, то вовсе гасла, оставляя луне трудиться в одиночку.
В доме 17, где ранее жил мельник с семьей, а теперь какие-то заводские, скрипела от ветра ставня, донимая пса за худым забором. Пес этот, вторя ей, поскуливал гадским образом, ни на минуту не затыкаясь, но на лай не переходил, ученый поленом брехать за полночь. Очень скоро от такой симфонии начинало казаться, что вам медленно пилят уши суровой нитью.
Постовой Чудинов стоял напротив по долгу службы, мучаясь скукой и сквозняками, и так бы простоял до утра, если бы в конце переулка вдруг не мелькнула тень в сопровождении какого-то хлюпающего звука, будто о мостовую кидали блин.
За оградой придушенно гавкнул пес — инстинкт пересилил страх получить по ребрам.
Чудинов встрепенулся и напряг зрение, но ничего не увидел. Он уже расслабился и зажег папиросу, когда тень, исчезнувшая было, вновь мелькнула у тесной будки башмачника — нищей части городского устройства, которую вменено охранять милиции наряду с кремлевскими парадизами.
Бросив папиросу и думая, свистеть — не свистеть, сей Чудинов, держась за кобуру, рысью кинулся к ней, чтобы разъяснить обстановку и пресечь злонамеренные деяния. Но не пробежал он и полпути, как хлюпанье уже раздалось у него за спиной.
Пес во всю заливался лаем, кидаясь на забор. Выше по переулку поднялись его собратья. Творилось что-то неладное.
Ладони постового похолодели. Хватая на ходу револьвер, он обернулся, но не успел ничего увидеть, поваленный кем-то навзничь на асфальт переулка. Затылок тюкнулся об него, глаза наполнились фейерверком, а над самым лицом, проступая сквозь зеленые и коричневые бутоны, возникла неожиданная фигура… Лучшее сравнение для нее — трехглазая бычья морда с нависающими бровями. Морда была лиловой и с нее текло в три ручья, так что вид постовому сразу заволокло, а сверху, не дав вскочить, навалилась тяжесть.
Лай и топот заполнили переулок. Со всех сторон раздавалось что-то среднее между вздохом, рыком и мыком — как мог бы вокалировать бегемот, обманутый любимой супругой.
В ушибленной голове Чудинова сам собою мелькнул параграф из уложения о прогоне скота, в коем запрещалось его водить по московским гужевым улицам. Нарушение было вопиющим и очевидным — потому как, что это еще могло быть, как не запрудившее переулок коровье стадо? Ясно, что злоумышленники воспользовались покровом ночи, чтобы сэкономить на извозе скота. К тому же коровы были явно породистые, «голландские», хотя и с лишним глазом во лбу. Чистая контрабанда, как ни крути.
Тем паче постовому было обидно гибнуть под коровьим копытом, когда впереди могло быть отмеченное начальством геройство — прояви он большую осмотрительность и не поддайся на провокацию, хитро исполненную злодеями!
Силясь что-нибудь предпринять, он нашарил опустевшую кобуру и выругался от отчаяния матом, обвинив неизвестных в скотоложстве. О свистке, болтавшемся на шнуре под кителем, нечего было думать, потому что диковинные коровы неслись по нему галопом, вминая служителя закона в асфальт как ветошь.
Вскоре сознание оставило его, и седой фельдшер, еще при Николае II правивший вывихи у армейских, принял воина в свои многоопытные руки, записав известный нам диагноз круглыми улыбающимися буквами (в то время работники медицины еще умели писать понятно).
М., тяжело дыша, повалился на взвизгнувший диван. Руки его дрожали, лоб и крылья носа покрывала испарина, будто только что ему пришлось взобраться бегом на гору. На полу была разбросана груда листов и несколько увечных карандашей, не поспевших, видно, за судорожной рукой. Секунду еще в подвальчике раздавался гул. Затем все внезапно стихло.
— О боже… — простонал М., закрывая ладонями глаза. — Это невыносимо.
Шатаясь, он прошел в переднюю, и там долго устало пил из-под крана воду, глядя как черный коротконогий паук возится в шелковой западне, пристроенной к краю раковины. М. никогда не убивал пауков, считая, что это грех, однако и не поощрял их. Квартирант был пойман и выдворен за порог, где ему положено быть природой.
— Теперь спать! Спать, спать, спать. Скоро опять начнется — ни одно, так другое, наверняка. Что-то часто оно теперь…
Его волосы отрасли и были взъерошены. Он долго приглаживал их перед зеркалом, откуда на него смотрел человек, лет на десять старше, чем было на самом деле. Затем нашел какой-то шнурок и завязал сзади косичку. В итоге его голова стала похожа на несвежую луковицу.
Отломив лист алоэ, росшего на подоконнике, М. достал из буфета бумажный сверток с горбушкой ржаного хлеба, посыпал ее солью и жадно съел, хрустя зеленью.
ebooksa