Тут дама-экскурсовод, верная профессии (и не чуждая, видимо, состраданию), спасла его, зычно объявив, что перед отрядом живьем, как есть, находится старший научный сотрудник, истинный коммунист, спортсмен, большой друг пионерии Илья Сергеевич Гринев, ведущий важные для страны исследования прямо здесь, в стенах музея.
— Скоро, — заверила она, — в каждой библиотеке СССР можно будет прочесть полезную книжку Ильи Сергеевича!
Старшие пионеры закивали, желая получить ее для внеклассных чтений как можно скорее — идеально, с автографом прославленного ученого, истинного воспитанника Революции. Хорошо, не спросили тему…
При этом экскурсоводша как-то многозначительно улыбнулась, и улыбка эта, подсвеченная алой помадой, явно адресовалась не молодежи. Илья вовсе смешался, уставившись, как на грех, прямо на ее грудь, теснившую крепдешиновую блузу, отчего смешался еще сильнее и, кажется, до маковки покраснел.
Три десятка рук снова взметнулись в воздух:
— Товарищу Гриневу салют!
«И гип-гип ура…» — мрачно добавил чествуемый, не зная, куда деваться, нервно сунул руки в карманы, и понимая, что необходимо что-нибудь отвечать, соответствуя праздничному анонсу, затравленно кашлянул, выдавив из себя как мог бодрее и звонче:
— Здравствуйте, товарищи пионеры! Мда… Рад приветствовать вас в нашем музее! Обещаю прислать экземпляр книги, как только она выйдет! — игра слов, конечно, но хоть не сильно наврал. — Прошу продолжить познавательную экскурсию! Желаю вам успехов в учебе и политической подготовке!
За сим мгновенно ретировался. В присутствии детей он всегда немного терялся, а при большом их скоплении терялся весьма значительно. Еще эта девушка-экскурсовод, которую он впервые видел, но которая, похоже, не впервые видела его (и не факт, что только в одежде — бывает такое с девушками). Хотя то и не был
— А теперь мы перейдем к экспозиции, посвященной подвигу красноармейцев в Средней Азии! — возвестила она за спиной Ильи. В тоне ее мелькнула усмешка.
Говоря честно, ему хотелось послушать про бои за советский Самарканд, и соблазнительную улыбку еще хотелось увидеть, и натянутую на бюсте блузу… Но третьего «салюта» он бы не вынес.
Душными, пропахшими табаком пролетами Илья спустился к подъезду, вышел вон и прошелся взад-вперед вдоль газона, пытаясь собраться с мыслями. На него презрительно смотрел Агафоныч, бывший музейным дворником, столяром и еще кем-то. Нервной интеллигенции он не одобрял и презрительно пускал дым в сторону Ильи, который, не вытерпев, нырнул обратно в подъезд, ругая себя за трусость.
Казалось, что-то важное в нем вот-вот надломится. Спрятаться, спрятаться хоть куда-нибудь! Бежать! Невозможно ведь, немыслимо дальше так! — жить в чужой личине, всего бояться, чувствовать себя жуком в муравейнике. Еще Агафоныч этот… пропитой мерзавец!
Оказавшись в пустом буфете, он почувствовал себя лучше. Кефир и булка «свердловская» отменно лечат надрыв души. «В конце концов, мы всегда там, где мы есть, и ничего в нас нет, кроме нас самих, — словно говорила она, блестя сахарным влажным боком. — Так что ешь меня и не парься! И подружки моей отведай. Мы сделаем тебя толстым и счастливым».
«А все же экскурсоводша хороша, — заключил оптимист-Гринев, живо вспоминая произошедшее и сочувствуя Гриневу-пессимисту, каким он был до того, как откусил булку. — Но — стоп! Только интрижек мне еще не хватало… — с сожалением вздохнул он, дав себе зарок ни в какие отношения не вступать, особенно с музейными барышнями — по крайней мере, пока».
Не развивая особо, скажем, что так, на протяжении полумесяца, пока занятие его окончательно не достало, Илья пытливо присматривался ко всем, выглядывая какую-нибудь нелепость, говорящую за то, что человек перед ним не тот, кем хочет казаться. Вдруг — да что-нибудь
И ведь проскакивало, граждане! Еще как проскакивало! — тем чаще, чем внимательней он присматривался. Тот был странен и этот, и те не в своей тарелке… Вообще, создавалось впечатление, что «в своей тарелке» способна пребывать лишь овсянка, вареная на воде. В каждом при пристальном наблюдении виделась сумасшедшинка, особо раскрывавшаяся в столовой и на собраниях, то есть в местах, где человек погружен в себя или напротив — вынужден максимально выпячиваться наружу, причем туда, куда ему выпячиваться не хочется.
Порухайло ерзал нервически на стуле и царапал ногтями карандаши, выскабливая их до грифеля, к тому же рисовал котиков на полях, портя важные протоколы; Кудапов, съев суп, облизывал до знойного блеска ложку и клал ее под тарелкой, замирал, шевеля губами, оглаживал пальцами подбородок и сладострастно приступал ко второму блюду, помогая пальцами вместо ножика; Вскотский ел неряшливо как дворовый пес, хватая с тарелок одновременно, а иной раз специально сыпал перловку в борщ ради сытности; на собраниях директор мог бросить в неугодного книжкой, не жалея даже старика Маркса; Ужалов имел привычку под столом разуваться, тихо затравленно матерился, глядя в окна, дергал шеей и плевал в ладонь на окурок; бухгалтер Клювин… о! этот был не в себе на одиннадцать баллов из десяти — от одного его вида подступала астма и чесалось между лопаток.
Самым неудачным стало решение изучить повадки «яичного маэстро» Нехитрова, соседа Гринева по кабинету — судя по всему, давнего товарища его предшественника, Гринева «истинного». Для наблюдений этот тип совершенно не годился, поскольку пребывал постоянно то в меланхолическом застое, то на моде крайнего возбуждения, так что вычислить его
Кабинет, который Илья делил с ним — та самая выпотрошенная Г в углу здания, с двумя выходами в два не сообщающихся коридора. Если поделить его стенкой, вышло бы каждому по удобному помещению, но тогда бы Нехитров лишился общества, а из всех невзгод он, кажется, этой опасался сразу после чумы.
ebooksa