В огонь и в воду

Она сделала кокетливую мину и, играя веером, спросила:

– Уверены ль вы в этом?… Я думаю, что и вы тоже хотите участвовать в этой экспедиции, в которую стремится попасть все дворянство?

– Да, графиня, и я брошусь в нее первым, если получу разрешение короля. Мне оказали милость и я хочу заслужить ее готовностью пользоваться всяким случаем, чтоб служить его величеству. Я сделаю всё, чтоб не лишиться высочайшего благоволения.

Графиня де Суассон еще раз улыбнулась.

– Если вы так сильно этого желаете, граф, то можете рассчитывать и на мое содействие, чтоб ваше желание осуществилось.

Графиня де Суассон не преувеличивала, говоря, что всё дворянство Франции стремилось участвовать в венгерском походе. С некоторых пор все, что было при дворе и в армии молодого и блестящего, страшно волновалось, чтоб добиться разрешения отправиться на войну волонтерами. Когда экспедиция была окончательно решена и возвещена официально, порох вспыхнул. Все бредили только войною в странах незнакомых, войною обещавшей возобновление романов рыцарства. Графа де Лувуа осадили со всех сторон просьбами. Во Франции ожил дух, водивший некогда Готфрида Бульонского в Палестину.

Не было больше ни дел, ни интриг, ни любви: мечтой всех стал венгерский поход, война с турками. Кто надеялся уехать – был в восхищении, кто боялся остаться во Франции – был в отчаянии. Можно было подумать, что дело идет о спасении монархии. Опасности такого дальнего похода никого не пугали; этой храброй молодежи довольно было заслужить себе славу и честь.

Все знали сверх того, что король занимался с особенным благоволением поездкой в Венгрию: так называли на языке придворных экспедицию, ради которой император Леопольд, доведенный до крайности, должен был смирить свою гордость и прислать в Париж посольство с графом Строцци во главе. Для приема его король развернул всю пышность, которую так любил уже и к которой впоследствии так сильно привык. Он хотел – и это все знали – выступить в этот поход как король Франции, а не как граф Эльзасский. Этого довольно было, чтоб воспламенить мужество всего французского дворянства поголовно.

Как только назначение графа де Колиньи было объявлено, Гуго один из первых явился к королю с просьбой о разрешении идти с армией, получившей приказание собраться в Меце.

– Я имею неоцененную честь, – сказал он, – состоять в свите вашего величества, но я хвастаюсь с усердием, которое вы изволите понять, смею надеяться – на первый представляющийся случай доказать моему государю ревность мою к его службе. Все честолюбие мое состоит в том, чтобы стать среди тех, кто хочет сражаться во славу его королевского имени!

– Вы правы, – отвечал король; – я даю вам разрешение. Дворянство мое окружит меня и в Венгрии, также точно как окружает в Лувре.

И, обращаясь к толпе придворных, король прибавил;

– Если бы дофину, сыну моему, было хоть десять лет, я бы послал и его в поход.

Эти слова, разнесенные стоустой молвой, довершили всеобщее увлечение. Графа де Лувуа, который разделял уже с отцом своим, канцлером Ле Телье, тяжесть занятий по военному министерству, буквально засыпали просьбами. Кто не ехал в Венгрию, на того уже почти и смотреть не хотели. Общий порыв идти с графом де Колиньи за Рейн и за Дунай был так силен, что дав сначала позволение всем, кто хотел, скоро были вынуждены ограничить раздачу разрешений.

Среди этого всеобщего волнения, дававшего новую жизнь двору, столь оживленному и до сих пор кипучей деятельностью молодого царствования, трудно было разобрать, что происходит в уме графини де Суассон, внезапно увлеченной свою фантазией в объятия Гуго де Монтестрюка.

Какое место назначала она в своей жизни этой связи, родившейся просто из приключения и в которой любопытство играло более заметную роль, чем любовь? Она и сама этого не знала. С самой ранней молодости она выказала способность вести рядом любовные дела с интригой; должность обер-гофмейстерины при королеве, доставленная ей всемогущим дядею, кардиналом Мазарини, открывала ей доступ всюду, а итальянский дух, наследованный ею от предков, позволял ей, при тонком понимании духа партий, вмешиваться и в такие дела, в которых она вовсе ничего не понимала. Живость ума и горячий характер, в связи с особенной эластичностью правил, выручали ее до сих пор во всем и всегда.

Под глубокою, беспощадною и тщательно скрываемою ненавистью её к герцогине де ла Вальер таилась еще упорная надежда привести снова короля к ногам своим и удержать его. Это было единственной заботой Олимпии, мечтой её честолюбия, которое могло удовлетвориться только самым неограниченным владычеством. И вот в самом разгаре её происков и волнений, она неожиданно встретилась с Гуго.

В ней родилось беспокойство, которого она преодолеть не могла и которое становилось тем сильней, чем больше старалась она от него отделаться; что было сначала минутным развлечением – стало для неё теперь вопросом самолюбия. Не думая вовсе о том, чтоб сделать прочною простую прихоть, начавшуюся с шутливого разговора, Олимпия хотела однако ж вполне овладеть сердцем Монтестрюка. Ее удивляло и раздражало, что это ей не удается, ей, которая умела когда-то пленить самого короля и могла опять пленить его, и у ног которой была половина двора.

Если у неё не было ни величественной красоты её сестры Гортензии, сделавшейся герцогиней Мазарини, ни трогательной прелести другой сестры Марии, принцессы Колонны, зато она одарена была живым умом и какой-то особенно пленительной, соблазнительной физиономией.

Бывали часы, когда Гуго поддавался её чарам; но чары эти скоро и разлетались; овладев снова собой, он чувствовал что-то далеко непохожее ни на нежность, ни на обожание. Сказать правду, он даже ожидал с нетерпением минуты отъезда в Мец. Графиня де Суассон чувствовала инстинктивно, в каком расположении был её влюбленный Гуго; она видела ясно, что все кокетство её, все усилия оживляли его только на одну минуту.