Польские новеллисты,

Филипп отодвинулся от печки. Ему было жарко, даже на бровях собрались капельки пота. В комнате стало тепло, изморозь на окнах таяла на глазах, заливая водой подоконник. В комнате посветлело. Можно было уже что-то увидеть за окном, скажем, большой дуб в дальнем конце двора, дуб, на котором упрямо держались листья, правда мертвые и почерневшие, но все же как-то прикрывающие сучковатые скрюченные ветви.

— Ты, наверное, голодна, Настка, а? — спросил Филипп. — И я не откажусь съесть чего-нибудь горячего.

Женщина вынула руки из рукавов обширной куртки и захлопотала на кухне. Немного погодя она сняла куртку и отнесла в комнату.

— Ты сняла бы ботинки, — сказал Филипп. — Мокрые ведь…

Женщина только отмахнулась.

— Вот, ешьте, — подсунула ему кружку горячего молока и ломоть хлеба с маслом. — Такие уж поминки.

Филипп не обратил внимания на гримасу, перекосившую ее лицо. Придвинулся к столу. Настка села рядом, медленно жуя хлеб и запивая его молоком.

— Что теперь будешь делать, Настка?

Она не знала. Еще подумает. Может быть, сможет здесь остаться, ведь в доме несколько комнат, даже наверху в маленькой комнатушке можно жить. Тот, кто приедет вместо Алексея, может быть, купят у нее корову. Куда она с ней денется? Тетка у нее на Лыковщине, но к ней она не пойдет, чтоб ее черти взяли. Настка жила у тетки, пока не встретила Алексея, сыта ею по горло.

Где-то далеко, в Беловежской пуще, живут ее родственники, но и леса ей осточертели. Что сделает? Ах, заблудилось где-то ее счастье, короткое, недозрелое, и снова беда оседлала ее, погоняет, зараза. Он, учитель, не знает, что значит такой мужик, как ее Алексей… Что за паршивый народ здесь живет…

«Люди. Люди-и-и…» Филиппу в это мгновение захотелось опереться на кого-то невидимого, чтобы хватило духу сказать: «Не богохульствуй, баба», — и объяснить ей то, чего она не понимала и что он хорошо понимал. Но никого за ним не было, и объяснить он ничего не мог. От напряженного всматривания в ее мелкие, кроличьи зубы, показывающиеся из-под запекшихся губ, когда она говорила, наклонившись над кружкой молока, его глаза начали слезиться. Филиппу пришлось высморкаться.

А потом женщина сказала:

— Через несколько месяцев рожать буду.

Полями до школы было гораздо ближе, но кто бы в такое время отважился брести через сугробы и засыпанные снегом канавы. Поэтому Филипп, миновав питомник стоявших ровными рядами пригнувшихся под тяжестью снега молодых деревцев, вышел на дорогу. В лесу было уже темно, несколько раз Филипп вспоминал о волках, по, выйдя из лесу, убедился, что вокруг всего лишь сумерки. В избе они выползают из затянутых паутиной углов (а здесь в углу над горизонтом, в углу между деревенскими постройками и хутором Борковских теплилось еще бахромчатое зарево), а в поле приходят из лесу, темнеющего на глазах от сгущающихся на снегу теней, опускаются с бездонного на востоке неба. День уже кончился, а ночь еще не наступила. Появились первые неясные огоньки недалеко от церкви, а мороз все усиливался и пощипывал нос. Ритмичное поскрипывание шагов, но невысокое — будто приглушенный плач. Филипп оглянулся: лес остался позади. Это принесло облегчение, но только на мгновение, от темноты, оставленной за спиной, он уже не мог избавиться.

«Не пожимай, парень, плечами, не пожимай. Ага, мороз тебя пробирает. Ты что, насмехаешься или про дорогу спрашиваешь? Да, парень, не паясничай. Ведь ты отлично знаешь, что не отвертишься от своей короткой спотыкающейся исповеди, под тяжестью которой, как ты жалуешься, изнемогаешь, но без которой не можешь обойтись, ибо, по правде говоря, любишь эту исповедь, хотя и страшишься ее. Факт, что любишь валяться в постели и мечтать. Нет, это не упрек, констатация! Просто-напросто надо уметь давать себе отчет в том, кто ты есть. Я об этом говорил тебе уже не раз и еще раз повторяю, чтобы ты в самом зародыше подавил свой бесполезный бунт, а точнее, бунтик, который вспыхивает в тебе всякий раз, когда задевают тебя за живое. Верь мне, что если ты хоть раз топнул бы погой, но топнул так, по-настоящему, понимая все вытекающие из этого последствия, если бы сумел плюнуть своему исповеднику в лицо, сопровождая плевок отборными ругательствами, — словом, если бы ты был таким, каким бываешь днем, то я перестал бы обращать на тебя внимание, это стало бы совершенно бесцельным. Я хочу, чтобы ты всегда отдавал себе в этом отчет, а особенно тогда, когда намереваешься что-либо предпринять. Чего ты достиг, устроив себе сегодня проверку? Как ты оцениваешь свою попытку? Ну, говори смело, ведь мы здесь одни. Если ты попытаешься увильнуть от ответа, тогда всему конец. Почему не сказал Настке, что можешь ее взять к себе, когда приедет новый лесничий вместо Алексея? Начал ты, правда, хорошо, но потом слюни пустил. Не сумел ей объяснить, зачем пришел, и все это время пытался вспомнить лицо ее мужа. Ты не знал его, лишь однажды встретился с ним на каком-то собрании в гмине, но ничего из этой встречи, кроме его зеленого мундира, у тебя не осталось в памяти. Ты все время жалел, что не был с ним знаком. 11 сейчас жалеешь? Ну что ты за человек, ведь теперь это не имеет никакого значения. Смысл имеет лишь то, что служит цели, которой хочешь достичь. Знаешь все это, а тратишь себя на разные пустяки, будто предполагаешь, что ценность цели можно заменить ценностью мгновения. Я уже вижу, вижу, как ты цепляешься за эту формулировку, как ухватился за нее, понимая, что наконец-то можешь на что-то опереться.

Не спеши, приятель, не спеши. То, о чем я говорил, к тебе ведь не относится. Минуты, когда ты плачешь, когда ты мечтаешь либо всматриваешься в звезды, в твоем конкретном случае лишены какого-либо значения, они бесплодны, потому что являются результатом скорее физиологического состояния организма, чем твоего, прости господи, духовного богатства. Ты не согласен, это понятно: неприятно исповедоваться в проклятой серости своей души. Об этом знаем и я и ты. И не мучал бы я тебя, мой дорогой, если бы так по-идиотски не упустил возможности, которые я тебе подсунул. Попытка проверить твои стремления, твои мечтания и желания не удалась. Опять ты далек от тех дел, которые некогда, вдали от этих печальных мест, ты считал самыми важными и которые, что тут много говорить, были главными в твоем решении вернуться сюда. Теперь ты видишь, что не может быть и речи о каком-либо естественном отчуждении от среды (во всяком случае, не оно причина цепи твоих неудач), ты просто слишком глупый, слишком слабый if лишен внутреннего огня, чтобы занять здесь такое место, которое позволило бы тебе уважать самого себя. Можно ли оправдание «такие уж мы, родившиеся здесь» принять или нет, это вопрос второстепенный. Нас интересует то, что есть. Мы только констатируем, не так ли?»

Когда Филипп входил в деревню, ночь уже наступила. Правда, ее нельзя было назвать непроглядной (звездное небо, снег, несколько освещенных окон у дороги), но все же Филипп не сразу узнал человека, который, потирая руки, выходил из церковных ворот. Человек, одетый в длинный до пят тулуп, шел, прихрамывая, впереди Филиппа, и по этой хромой походке Филипп наконец узнал Кривого Петра. Филипп пошел медленнее, но Кривой Петр, оглянувшись, дружески махнул рукой, и хочешь не хочешь пришлось подойти к старику.

Обменялись рукопожатиями, от Кривого Петра несло водкой.

— Все пьешь, дедка, — брезгливо заметил Филипп.

— А почему бы мне, парень, не пить? — прохрипел старик. — Дают, вот и пью. Если бы тебя угощали, ты бы отказался?