Эльжбета получила аттестат зрелости в 1957 году и стала учительницей. Хорошей учительницей, как о ней говорили. Я беру в руки фотографию, сделанную в то время. На этом снимке Эльжбета улыбается, а мужчина с двумя инфарктами и высокая женщина очень серьезны. Они серьезны от переполнявшей их гордости. Оставьте на время свое восхищение творцами электронных машин, конструкторами ракет if создателями новых городов. Подумайте о матери, которая сгноила легкие, об отце, который погубил свое сердце, чтобы их дочь могла стать учительницей.
Эльжбета стала учительницей и собиралась учиться дальше. Но больше она не училась. В 1961 году Эльжбета ушла в монастырь. Для родителей это был сокрушительный, убийственный удар. Мать бродила ночами по дороге, и разбуженные мужчины, обшаривая темноту, натыкались на обессиленную высокую женщину, и, уверившись, что происходит не убийство, не грабеж и пожар, а столкнулись они всего-навсего с чужой болью, с чужим горем, возвращались в тепло перин, сна и бабьих тел.
Высокая женщина осталась одна, без дочери. Одиночество не было ей ново. Когда Эльжбета еще ходила в лицей, монашки тянули ее к себе. Дома было холодно, в кастрюлях пусто, мать лежала и харкала кровью. У монашек было тепло, они хорошо кормили. Она сидела у них целыми днями…
Я спросил ее: «Сестра, а монашки не спрашивали вас в то время, кто дома может подать вашей матери стакан воды?» Она ответила: «Нет…» «А монашки не говорили вам, сестра: перед тем как прийти к нам есть курицу, свари матери хотя бы картошку в мундире?» Она ответила: «Нет…» «Спасибо», — сказал я, желая остаться в рамках вежливости и не нарушать принципа политики государства в отношении религии.
Эльжбета окончила школу, и нажим монашек усилился. Она была тихой, замкнутой, покладистой девушкой. Мать считала ее странной. Временами нападал на нее страх, она часто плакала. «Что они ей говорили?» — спросил я высокую женщину. Они говорили ей общие слова, которые всегда очень коварны. Слово «осуждение», слово «вечно», слово «помни» и слово «проклятые». Возвращаясь, Эльжбета горела, как в жару. Я прочел матери стихотворение Элюара о Габриэле Пери:
«Нет, — ответила она, — таким словам они ее не учили…» Потом Эльжбета исчезла из дому. Первое письмо, которое она прислала из монастыря, начинается словами: «Благослови вас бог и пречистая дева Мария!» Их несколько, этих писем. В них чувствуется рука цензора, но все-таки мелькают там многозначительные фразы: «Прошу господа бога, чтобы дал мне силы выдержать до конца». Или: «Вы, наверное, вычеркнули меня из своей памяти? Умоляю, не делайте этого».
Высокая женщина хотела бороться. Но разве может бороться больной человек? Все, что у нее есть, — это рентгеновские снимки легких. Я рассматриваю этот печальный документ, весь в затемнениях и смоляной черноте каверн. С этим снимком, проехав половину Польши, высокая женщина явилась в монастырь. Приняла ее настоятельница. Настоятельница, конечно, не врач. Она берет в руки снимок, разглядывает его и разражается смехом: «Не вижу в этом снимке ничего особенного».
Мать возвращается домой, но не застает мужа. Муж лежит в больнице, у него второй инфаркт. Врачи сомневаются, перенесет ли он его. Мать посылает Эльжбете письмо, чтобы та немедленно приезжала. Но Эльжбета не едет. Это письмо ей не вручили. Вместо нее в больнице, где без сознания лежит отец, появляются две монашки, чтобы проверить, действительно ли он болен. «Кто из вас дочь больного?» — спрашивает ординатор. «Ее нет, мы по поручению», — отвечают они и прячут лица в тень накрахмаленных чепцов.
Тогда мать пишет письмо главе польского костела. Это письмо я читал. И ответ я тоже читал, на маленьком бланке отпечатанный стандартный ответ из канцелярии кардинала, в котором говорится, что «обвинения, направленные по этому адресу, не являются справедливыми, советуем вам сохранять спокойствие». Я подумал, что совет неплох. Ведь волноваться вредно при болезни сердца и туберкулезе. И еще я сделал вывод, что такой ответ — итог многовекового опыта, и даже известно, какого именно опыта, но какое значение в данном случае имеют мои выводы, делай я их сколько угодно? Могу только сказать: мне жаль эту высокую женщину и мужчину с давлением 250. Жалко мне мужчин, которые вскакивали с постели и выходили во двор, обшаривая руками темноту, как будто крик, который слышался из мрака, был чем-то таким, что можно взять в руки, словно сноп ржи, и придавить коленом к земле. Этой женщине и ее мужу не повезло в жизни, хотя отдали ей и легкие и сердце. 11 только тогда они стали бороться. Но одинокий человек начинает бороться за свое дело в минуту наивного забвения того, что правда всегда уступает силе. А момент прозрения в конце концов проходит. И ничего с этим не поделаешь.
Поэтому я сказал Эльжбете:
— Собственно говоря, не знаю, зачем я приехал. Может быть, я привез только крик вашей матери.
И теперь этот крик, который нельзя взять в руки, как сноп ржи, и придавить коленом к земле, кажется мне чем-то вещественным. Я мог его слышать, видеть и дотронуться до него. Он действительно был, даже если звучал мгновение. Его слышали многие люди, и эти люди знали, почему высокая женщина кричит. Люди могли над этим задуматься. А это уже много значит, если над этим они как следует задумались.
Мы с Эльжбетой молча стояли возле решетки. Начали подходить монашки. Сначала их было три, потом пять, затем я перестал считать. Они оттеснили Эльжбету. В конце концов я перестал ее видеть. Я видел много неподвижных лиц, во лица Эльжбеты Трембачпк, учительницы из-под Калпша, уже не было…
Я повернулся и пошел по снегу, через лес, на станцию.
МОНИКА КОТОВСКАЯ
Уныние
Вначале было ожидание.
Я ждала, когда взрослые уладят свои дела. Ждала нетерпеливо и напряженно. Ждала, когда они починят дверные ручки, смажут петли и сменят скатерть и возьмут в конце концов напрокат эту стиральную машину… Я ждала, когда ма сходит к парикмахеру, когда вставит зубы, а на принесет наконец пресловутую «левую» работу. Ждала я также примирения с некоторыми из соседей и когда наконец сошьют занавески. В нашем доме всегда было полным-полно неулаженных дел.
И иногда мне казалось, что он напоминает трухлявый гриб: все в нем стареет и словно бы осыпается.
В то время я ждала перемен. Перемены были необходимы и, значит, должны были свершиться. Я ждала, когда взрослые уладят свои дела.
ebooksa