Польские новеллисты,

Он слышал, как женщина ходила по чердаку, как поскрипывали доски потолка, что-то посыпалось сверху. Филипп неуверенно махнул рукой, как бы отгоняя что-то от себя, на мгновение выпрямился, а потом вытянулся на лавке. В голове шумело, правда не очень, будто потрескивали поленья в печке. Сделалось даже как-то яснее…

Нет двустволки, — сказала женщина, ставя на стол лампу. — Алексей, наверное, пропил ее. Измучились вы, — добавила она немного погодя.

Филипп почувствовал ее ладонь на своем лбу. Ах, вот так можно лежать. С усилием он открыл глаза: у женщины было лицо печальной девочки.

— Сейчас я тебе дам что-нибудь, чтобы пропотел, — сказала она. — Глупый ты, глупый Филипок.

Теперь можно закрыть глаза и ни о чем, ни о чем не Думать.

РЫШАРД КАПУЩИНСКИИ

Похищение Эльжбеты

— Сестра, — спросил я, — почему вы это сделали?

Мы стояли на коленях в снегу, под низким небом, нас разделяла железная решетка. Через решетку я видел глаза монашенки, они были большие, карие, горящие. Она молчала, глядя куда-то в сторону. Когда страх сжимает человеку горло, он всегда смотрит в сторону. Потом я услышал ее голос:

— Зачем вы ко мне приехали?

Мне нечего было ей сказать. У меня не было слов.

Я приехал сюда на поезде, брел по снегу через лес, стучался в калитку монастыря, а теперь стою перед неприступной решеткой с одним-единственным вопросом, который я уже задал. Жесткие складки монашеского одеяния поглотили этот вопрос.

Я сказал:

— Не знаю. Может быть, я привез только крик вашей матери.

Этот крик по ночам будил всю деревню. Женщины, разморенные теплом перин, сном и любовью, вскакивали с постелей. Боязливо подходили к окнам. Но за окнами царил мрак. Тогда они говорили мужьям: «Пойди, старый, посмотри, что там такое». Мужчины натягивали на ноги сапоги и выходили во двор. Шли заспанные, обшаривая руками темноту, как будто крик был чем-то, что можно взять в руки, словно сноп ржи, и придавить коленом к земле. Возле статуи святого натыкались на высокую, худую женщину в старом пальто. Женщина кашляла. У нее была впалая грудь, а руки раскинуты, будто она хотела обнять какое-то дорогое ей существо. Но не чью она — то жизнь, а лишь собственную смерть заключала она в свои объятия. У нее была чахотка. Мужчины говорили женщине: «Что вы так шумите по ночам, шли бы лучше спать». И, успокоившись, что происходит не убийство, не грабеж и не пожар, а всего-навсего они столкнулись с чужой болью и чужим горем, возвращались в тепло перин, сна и бабьих тел.

Потом эту худую женщину со сгорбленными плечами отвезли в больницу, потому что вместе с криком стала появляться кровь. Теперь деревня могла спать спокойно, мужчинам не надо было обшаривать руками темноту. Через три месяца женщина вернулась. И люди увидели, что ее глаза стали сухими и окаменевшими, и в первую же ночь убедились, что в груди у нее нет крика. Деревня, которая раньше боялась крика, теперь испугалась молчания. Молчание притягивало людей, как омут. Они стали навещать женщину. Заходили в избу, такую же, как все избы в деревне, — с букетом искусственных цветов, с цветной свадебной фотографией или гипсовой фигуркой танцовщицы с изящной грудью. Высокая женщина открывала шкаф и показывала висящие там платья. Пестрые, дешевые, простые — это ведь, бог мой, не Париж! — и говорила: «Она не позволила мне трогать свои платья. Она кричала: «Мамочка, я вернусь».

Тогда муж высокой женщины просил: «Перестань. Хватит».

Муж ее лежал в кровати, прислушиваясь к биению своего сердца. Его сердце перенесло второй инфаркт. Он лежал неподвижно и слушал, от напряжения покрываясь потом. «Понимаете, редактор, это такое чувство, как будто слушаешь не этот удар, а ждешь того, следующего, который должен наступить. Наступит ли он или нет…»

Так он и лежит, неподвижный, с давлением 250, занятый своим сердцем, и больше ни до чего ему нет дела, потому что сердце — это уже целый мир, а ведь никто не сумеет объять два мира одновременно. Этот человек со вторым инфарктом отжил свое. Был батраком, рабочим, сидел в концлагере и в тюрьме. У них с этой высокой женщиной всего один ребенок, дочь Эльжбета. Эльжбета родилась в 1939 году, за месяц до войны, Немцы упрятали мужа за колючую проволоку, высокая женщина осталась одна. Она ходила обрабатывать свеклу. Эта работа отнимала у нее много сил, потому что свеклу оораоатывать нелегко. Она клала Эльжбету между бороздами, в тени мясистых листьев. А сама, задыхаясь и кашляя, полола под солнцем. Руки отваливались у нее от усталости. Вечерами она подрабатывала, сочиняя девушкам письма к парням: «В первых строках своего письма нишу тебе, дорогой мой Вальдек, что если твои чувства ко мне полны такой же нежности, как раньше, и если они не изменились в своем постоянстве, то мои по отношению к тебе тоже такие же, о чем тебе сообщаю». За такое письмо она получала три яйца, а если письмо дышало пламенной страстью, получала курицу.

После войны вернулся отец, и, как это часто бывало в те годы, ребенок учился называть папой человека, который был ему совершенно чужим. Но он не был чужим матери девочки. От этой встречи после длительной разлуки никто не появился на свет. Эльжбета осталась единственным ребенком. Она начала ходить в школу, а потом в лицей. Человек с двумя инфарктами и высокая женщина — простые люди. Они ничего не знают ни о системе Платона, ни о том, что Шекспир был велик и что Моцарт, умирая, проклинал мир. В городишке на витрине они видели книги и, может быть, слышали, что есть на свете ученые люди и что эти люди окружены почетом. Поэтому они хотели, чтобы Эльжбета училась. Но человек с двумя инфарктами не мог работать, а у высокой женщины была только пенсия. И еще был туберкулез. «Хорошо, — говорила мне эта женщина, — что у меня туберкулез, я получала из амбулатории лекарства, продавала их потихоньку и давала деньги Эльжбете».