Польские новеллисты,

— Не плети, дед.

— Конечно, плету. Ведь я тоже не верю, что они это всерьез говорили.

— Что?

— Что этой ночью выберутся за Насткой. Не верю, ей богу, не верю. Выпили, вот, наверное, и болтают смеха ради… Ты уж лучше туда не ходи, Филипок.

Филипп почувствовал, как его вдруг пробрал холод. Он тревожно оглянулся вокруг.

— Ты их знаешь, дед?

— Кого? Никого я не знаю. — Кривой Петр неожиданно раскашлялся, махнул рукой и прошел вперед несколько шагов. — Чего ты у меня спрашиваешь, — сказал он, захлебнувшись кашлем. — Настка их хорошо знает.

Филипп повернул назад и побежал.

— Пилипп! — закричал вслед ему Кривой Петр, — Пили-и-и-и!..

И снова пустое, голубое поле, над ним безмолвно застывшие звезды, а между звездами и снегом черная полоска леса.

«Далеко ли убежишь, парень? Надолго ли хватит тебя? Скверная история. Уже лучше пасть мертвым, чем добраться туда, где тебя не ждут, тебе это хорошо известно, как известно и то, что все это просто продолжение твоего притворства, твоего великолепного притворства. Смешная и грустная картина: человек, бегущий в никуда. Нет, парень, ты никого не убедишь, что действительно хочешь добежать до сторожки, что добежишь до нее, зная, что еще по дороге тебя могут прибить колом, что позавчера волки были на хуторе под самыми окнами Борковских. Я теперь даже не уговариваю, чтобы ты оставил всю эту затею. Я ведь знаю, что с тобой творится: пот с тебя льет в три ручья, и ты дрожишь как осиновый лист. Это все наш старый знакомый — страх. Если добежишь до леса, то и это уже будет неплохо. А потом придет конец притворству, ты сумеешь убедить себя, что все это ни к чему, что те в самом деле говорили «ради смеха», и ты вернешься домой, удивляясь своей глупости и довольный, что в конце концов ты в самом деле человек разумный. А если бы вдобавок сердце бы сдало и ноги подкашивались так, что не мог бы сделать и шага, ты был бы просто счастлив. Ну, беги, парень, беги — лес ведь близко».

Когда Филипп бежал мимо первых деревьев, все в нем дрожало от напряжения. С разгона он выбежал на лесную дорогу. Стало совсем темно. Лишь узкая полоска звезд между высокими кронами сосен да скрипучий утрамбованный снег под ногами указывали на дорогу. Филипп почувствовал, что сердце подкатилось к горлу и ноги стали ватными, будто из них вдруг вынули кости. Филипп побежал медленнее, перешел на шаг, а затем и вовсе остановился посреди дороги, тяжело дыша. Постоял так немного, напряженно всматриваясь в окружающую его темноту: ничего не видя в ней, он весь обратился в слух, однако ничего, кроме своего прерывистого дыхания, не слышал. Филипп сам не знал, как долго он так стоял, только чувствовал, как мороз забрался за мокрый воротник и пробежал по спине волнами дрожи. Только тогда Филипп решился пойти дальше, сделал несколько шагов, снег скрипнул под ногами, и Филипп снова остановился.

Так он, наверное, и замерз бы посреди дороги, если бы не забота о том, найдет ли он тропку, ведущую к дому лесничего. Эта забота отвлекла его мысль о настороженной тишине леса, которая страшила тем, что за ней притаилось, и которая не позволяла ему повернуть назад. Филипп шел краем дороги, стараясь нащупать ногой следы, отходящие в сторону, и думая о том, что он так и не найдет этих следов и придется ему пробираться через лес к сосновому питомнику. Наконец он решился свернуть, когда показалось, что зашел слишком далеко, что тропка осталась где-то позади. Он вошел в лес, который, к счастью, оказался не слишком густым, и на ощупь пробирался по глубокому снегу от дерева к дереву. Оказалось, что Филипп рассчитал совсем не плохо, так как вскоре вышел на поляну, над которой широким четырехугольником горели неспокойные звезды. Это и был питомник. Отсюда он уже без всякого труда вышел на тропку, по которой пошел увереннее и быстрее.

И все же Филипп не увернулся от ветки: получил такой удар, что сел, обезумев от боли и страха. До того как вспомнить, что в этом месте над тропинкой низко свисала ветка и что под ней он наклонялся, когда шел здесь сегодня днем, он глазами воображения успел увидеть тех, подкарауливающих его с толстенными палками, тех, которые явились причиной всего того, что происходило с ним со вчерашнего вечера. «Люди-и-и», — чуть не завыл он, подражая обезумевшей от горя Настке. Но именно в эту минуту вспомнил, что это была всего лишь ветка, проклятая, нависшая над тропинкой ветка. Филипп поднялся, обошел ее со злостью и, обессиленный, еле дотащился до сторожки.

— Спасу тебя, Настка, — сказал он, когда женщина, изумленно смотря на него огромными, измученными глазами, впускала его в дом. — Запри дверь на засов и ничего не бойся.

Он тяжело опустился на скамью, женщина поспешно убрала со стола разложенные бумаги и унесла их в канцелярию, в ту комнату, куда в поисках Насткп Филипп попал сегодня днем.

— Запри с-ставни, — сказал ей, заикаясь, — п-принеси ту старую д-двустволку.

Настка послушно выполнила его приказания. Поднимаясь на чердак, она забрала с собой лампу. Сидя в потемках, Филипп с удивлением подумал, что еле заметный голубоватый прямоугольник окна дрогнул и медленно закружился. Филипп протер глаза и оперся плечом о стол. Голубое окно делало огромные, вполовину стены круги.

«Вел себя как сопляк, в этом нет никаких сомнений. Кривой Петр был пьян вдребезги и молол что на язык попало. Ты ведь с самого начала знал, что эта история целиком выдумана. И только поэтому вернулся. Еще в лесу, когда, сомневаясь, стоял на дороге (без сомнений ты ничего не можешь сделать, не так ли?), ты хотел вернуться только потому, что понимал, насколько глупым и мальчишеским поступком будет твой приход в дом лесничего. Ты ведь знал, что идешь сюда за чем-то другим, а не за тем, в чем ты себя убеждал. Даже тогда, когда хлестнуло тебя веткой по лицу, в твоей реакции было больше удивления, чем испуга. Разве не так? А сейчас? Сейчас ты не знаешь, что делать, так как вообще не можешь со всей уверенностью подтвердить, что встретил сегодня Кривого Петра. Не выдумал ли ты всю эту историю? Ну, попытайся они возразить. Ну, возражай, болван, возражай…»

— Нет, — сказал вслух Филипп.