— А! Творец нашего горя! Пришли укрепить чувство вины, наставник?
— Нет. Пришел посмотреть, виноват ли я.
— Ну и как?
«Хороший вопрос. Виноват ли?»
Глокта посмотрел на молодого солдата, лежащего у стены на куче грязной соломы, зажатого между двумя соседями. Лицо солдата было белее воска, глаза остекленели, губы быстро шевелились — он бормотал какой-то бессмысленный вздор. Ногу отрезали чуть выше колена, культя была замотана окровавленными тряпками, бедро туго перетянуто ремнем. Выживет ли? Вряд ли. Несколько часов он пролежал в мучениях и грязи, слушая стоны своих товарищей.
«Молодая жизнь, безвременно прервавшаяся, и все такое прочее».
Глокта поднял брови. Он не чувствовал ничего, кроме легкого отвращения, словно умирающий солдат — куча хлама.
— Нет, — ответил он.
Кадия посмотрел на свои окровавленные руки.
— Тогда Бог в самом деле благословил вас, — пробормотал он. — Не у всех такой крепкий желудок.
— Не знаю. Ваши солдаты хорошо сражались.
— Имеете в виду — хорошо умирали?
Смех Глокты разорвал тяжелый воздух.
— Перестаньте. Хорошо умереть нельзя. — Он окинул взглядом бесконечные ряды раненых. — Я считал, что вам-то это уже понятно лучше других.
Кадия не рассмеялся.
— Сколько, по-вашему, мы еще выдержим?
— Руки опускаются, а, хаддиш? Как и очень многое в жизни, героическая оборона выглядит приятнее в изложении, чем в действительности.
«Лихой молодой полковник Глокта мог бы поведать, что, пока его тащили прочь от моста с держащимися на лоскуте кожи остатками ноги, его взгляды на мир радикально изменились».
— Спасибо за заботу, наставник, но я привык к разочарованиям. Поверьте, и это я выдержу. Вопрос остается. Сколько мы сумеем продержаться?
— Если морской путь останется свободным и корабли будут доставлять припасы, если гурки не сумеют обойти внешние стены, если мы будем держаться вместе и не потеряем голову, то продержимся еще недели.