Варшава в 1794 году (сборник)

– Я также свою никогда не скрывал, – отпарировал Заячек. – Пусть другие вводят себя в заблуждение гладкими надеждами. Я вещи вижу в чёрном цвете и не таюсь. Начальник есть человеком честным и чистым, но способности его не отвечают положению. Кокетничает с королём, предателями, хочет быть со всеми в хороших отношениях… а тут суровость нужна, неумолимая суровость, примеры какой нам даёт Франция. Костюшко нас своим снисхождением, колебанием, умеренностью губит. Как солдат, я считаю ему за зло, что он силы свои раздробляет и рассеивает, когда их следует накапливать.

– Святые слова! – прервал Коллонтай. – Напрасно я хотел повлиять на него. Человек слабый, скажу откровенно, ограниченный… там такие Линовские, Закревские, Немцевичи… найдут постепенно петлю – мы нет… я нет… и отчизна погибнет от недостатка энергии!

Я слушал эти слова из моего угла ошарашенный. Отозваться в то время против Костюшки, этого народного любимца, и это в те минуты, когда он покрыл себя славой героической обороной Варшавы, было чем-то таким дерзким, таким неслыханным, что я оцепенел. Стжебицкий слегка толкнул меня локтем, посмотрел на меня.

Тем временем выступил ксендз Майер.

Славный он был и известный ещё со времени подготовки к апрельскому восстанию. Высокого роста, жёлтый, с небритой бородой, в плотно облегающей сутане, с немного выпирающим брюхом и длинными руками, со смелым выражением лица, употреблял табак, слушая Коллонтая, сильно втянул, отряхнул руку и, подняв её, попросил голоса.

Ему сразу его дали.

– У настоящих патриотов нет необходимости ни в каких мандатах, чтобы спасать родину, – сказал он. – Когда более здоровые умы видят с плохой стороны, мы должны помогать этому.

Для мягких серединочек и смягчающих бальзамов тут не время… сухие ветки валить топором, чтобы живым солнца не заслоняли. Воду мы не кипятим, слов не тратим, стремимся к делу. Командир неумелый – прочь его, король для нас – препятствие, избавиться от него, аристократы нам мешают – всё-таки деревьев для виселиц достаточно. Предателей повесить, негодяям рот замазать, отдать штурвал Речи Посполитой в сильные руки. Вот, что имеется для вооружения. Мы колеблемся…

Под конец этой речи Коллонтай начал трясти рукой и смеяться.

– Стой, ксендз, ради Бога, эти речи среди улицы не разглашаются.

– Мы не на рынке, – отпарировал Майер.

– Почти, – шепнул Коллонтай, оглядываясь.

– Nego majorem, я Майер! – рассмеялся ксендз. – На улице, на рынке, в костёле нужно говорить эти вещи, чтобы открыть народу глаза, чтобы здоровые принципы пропагандировать. Ни в три, ни в четыре дня мы не достигнем этого… а тут следует революцию сделать в революции. Нужно однажды с теми, с позволения, паршивыми овцами, покончить, тогда родину спасём.

Зайачек огляделся, пожимая плечами.

– Наш достойный ксендз Майер слишком горячо говорит, но правду.

– Революция с комплементами… Contradictio in adjecto! – воскликнул ксендз Майер. – Нет смысла. Вот революция, какую мы видим в Париже, по мне, Робеспьера понимаю. Костюшко – мягкий, мягкий, из него ничего не будет.

Во мне всё кипело, когда я слушал, но молчал. Отозвался ещё один, которого мне мой товарищ назвал Ташицким, и доказывал, что Костюшко совершил ошибки. Тут, стукнув подлокотники кресла, Коллонтай, бросив взгляд на собравшихся, начал:

– Никто более романтического, нежного и сентиментального слова для Костюшки лучше меня не знает… Всё правда, что говорите… несмотря на это, так, как советовал ксендз Майер и Ташицкий, это ухудшило бы только дело. Est modus in rebus (есть мера в вещах); modus, господа, modus часто значит больше, чем сам rebus. Легко сбросить Костюшку, который является народным божком, заслуженно или нет, а что на его место поставите? За кем так пойдут? В кого так поверят? Ксендза Майера знает улица, потому что был с кузнецами под виселицей.

– Не отрицаю, – воскликнул Майер, – создаю себе этим славу…

– Зайачка мы знаем в нашем кругу, ба, и в более широких кругах, но такого имени, как Костюшко, сделать бы себе не мог… меня больше люди ненавидят, чем верят. Словом, повергнуть его легко, заменить невозможно.