В другой хате рядом, где была баня, паробки также как можно спешней накладывали дерево, чтобы для приезжих, хотя поздно, ванна была готова.
Бледное солнце медленно опускалось, просвечиваясь сквозь облака. От деревни доходил теперь гул, блеяние и рёв стад, возвращающихся с пастбищ… Вдалеке у пруда стучала мельница. Стаи уток полосами и группами тянулись к болотам…
Из комнаты, в которой прохаживался прибывший, пан или гость, иногда в открытое окно показывалась голова.
Сколько бы раз она не вышла из этих рам, на тёмном фоне комнаты, у тех, что стояли во дворе и видели её… словно мурашки пробегали, они выпрямлялись, умолкали, вставали, покорные и готовые действовать по кивку.
Была это голова, которая на любых плечах сидеть не могла и любому принадлежать.
Панский облик, грозный, страшный, вместе красивый и выражающий тревогу. Серые глаза, но пронзающие бледным холодным взглядом, орлиный нос, высокий лоб, стиснутые губы, бледные щёки, уже вспаханные бороздами забот и лет… Вокруг пышные седеющие волосы…
Из дивно сложенных уст, словно для улыбки и кусания вместе, казалось, дышат гордость, высокомерие, сила власти и похоть.
Когда эти губы дрожали, а глаза им серым своим стеклянным блеском вторили, самый храбрый чувствовал тревогу, которая пронизывала челядь при виде этого бледного облика.
Голова эта внезапно высовывалась, как вытолкнутая чем-то из середины, но не глядела на людей, что при её появлении чувствовали угрозу – она смотрела куда-то вдаль, как бы выжидала и прислушивалась.
Так мгновение она рисовалась на чёрном фоне, с сильными руками, опёртыми на раму окна, и исчезла во мраке…
Тогда стражники, сидящие на скамейке в сенях, снова слышали нетерпеливую походку, лязг и стук.
Начинало смеркаться, когда вдалеке задрожала земля, словно от конских копыт.
Вооружённые люди у колодца повернули глаза к тракту и голова мелькнула в окне… Остановилась, долго не прячась в глубину. Приложил руку к уху, прислушиваясь, ждал…
Была слышна рысь приближающихся, которых за деревьями и зданиями видно ещё не было.
Приближались. Различали уже во дворе не топот копыт гонимого стада, что, всполошась, разбегалось, но размеренные шаги кучки людей, кони которых привыкли идти вместе. Стучало как бы железо… Походка была тяжёлая.
Голова в окне живо задвигалась, вытянулась ещё больше… Из-за заборов показались железные заострённые шлемы… и несколько копий… Смотрящий исчез, отдалив позицию. Около двадцати всадников направлялись к открытым воротам.
Впереди на тяжёлом и взмокшем коне ехал сильно сложенный муж, черноволосый, в красивых доспехах. Наполовину он был покрыт железом, хотя был в пути, по обычаю тех, что его не привыкли снимать, чтобы не отучать плеч от рыцарского бремени. За ним тут же оруженосцы везли щит и меч, а далее, облачённые доспехами, усатые, заросшие, хлоп в хлопа, люди отборные и рослые, различно вооружённые, ехали на украшенных конях, как кому пришлось, в ремнях и латуни.
На щите, который вёз оруженосец, и на шлеме у того, что ехал впереди, виден был знак вызова, привязанный белый платок со спущенными концами.
По этому знаку люди во дворе, должно быть, догадались, так как начали живо шептаться между собой, расступаясь и делая дорогу свободной для приезжих.
Едущий впереди, увидев кортеж у колодца, немного живей подъехал к усадьбе и, осадив коня, спешился, не заботясь о нём, потому что оруженосец уже стоял у поводьев.