Тёмная сторона

— Ну, здорово, — говорю, — коль не шутишь.

А он в ответ:

— Да какие тут шутки… Слуш, чё вчера было? Ни хрена не помню.

— Что, вообще ничего?

— Вообще. Пытаюсь вспомнить чё-нито — наплывает муть какая-то… кровища, упыри какие-то… И такое чувство, будто меня дубиналом лупешили. Мы вчера ничего не натворили в Липном, а?

Я хотел сказать — в Лимном натворили, но не мы, а мы натворили в другом месте — но удержался. Пытаюсь понять: помнит он что-то или действительно всю память отшибло…

— Да ничего страшного. А что, полицаи в селе, меня ищут?

— Да не, чё ты… Слуш, я чё звоню… Ты где вообще?

— Далеко. Отсюда не видно.

— Ну, ты как-нибудь возвращайся, что ли, а то тебя родичи твои спрашивали, ко мне заходили. А я и ска…

И тут хлоп — мобила возьми да сдохни! Я так-сяк, пробовал включить и выключить — нет, всё, глухо. Вышел на воздух, и сперва мне что-то так поплохело, что я подумал — готово, упырём становлюсь, уже солнечные лучи меня обжигают. Но потом проблевался — вроде немного ожил. Вернулся в бар, купил поллитра простой воды, прополоскал рот от тошнотины — совсем хорошо стало. Голова только тяжеловата, но это пройдёт. Вышел я снова на дорогу, сориентировался на местности — мать-перемать, я ж в двухстах кэмэ от дома, в другую область укатил! И в кармане какие-то рублишки с пятёрками перекатываются. КАМАЗ, на котором я от упырей удирал, я, ясен пень, где-то бросил, и возле него лучше не отсвечивать. Потому что возле него теперь не упыри, а «оборотни в погонах» крутились.

Стал тачки стопить, а пока остановишь того, кто готов тебя в нужно направлении за «спасибо» отвезти, сто лет пройдёт, проклянёшь всё. Я и проклял. Никаких мыслей не осталось, только одно — доехать бы кое-как.

А когда доехал до развилки, откуда до Заозёрного три километра по грунтовке, вылез… тут меня и торкнуло. Ну да, тормоз — тоже механизм. А тут вдруг дошло: ведь если бы мои родаки стали меня искать — они бы мне и позвонили, а не к Генычу бы пошли. И что-то мой друг детства по телефону глухо звучал. Будто лежал мордой в землю, а в затылок ему ствол упёрли, как-то так. Я было дёрнулся своим позвонить — ах ты ж сука, телефончик-то сдох! И одолжить не у кого.

Положеньице, доложу я вам! Друг детства меня в какой-то блудняк втравить норовит, связи нет, денег — тринадцать рублей мелочью, блинчики по воде запустить… А дело уже к вечеру, темнеет, дождик накрапывает. Подумал я, прикинул так, эдак и рзэдак… да и пошёл «до сяла раднова».

Вот на хрена я это сделал, спросите? Отвечу: а деваться было некуда. Только я решил поперва не к себе, а к Генычу завернуть, да как следует его расспросить, что к чему.

Дом, где жили Геныч и его мамашка, стоял почти на самом краю. От него по левую руку (это если спиной к улице стоять) — Ларискин плант, а ещё дальше влево — избушка-развалюшка, там жила старушка глухая. Плант — это так у нас незанятый участок между усадьбами называют. Да, так вот. Подхожу к калитке и вижу Генычеву мамашку, Лиду: кверху жопой в грядке ковыряется.

— Привет, — говорю, — Лида.

Мы все с Генычевой мамашей запросто общались. Потому что каждый третий из моих погодков с ней девственности лишился, а уж драл-то её точно каждый второй. Я в том числе. Говорили, что и сынку под настроение давала, только я в это не очень-то верю.

А ведь была когда-то нормальной бабой, не шлюхой и не пьяницей. Просто есть такие: пока всё окей, они нормальные люди, а как только везение кончается — враз опускаются ниже плинтуса. Семья у них была не из бедных. В девяносто втором её муж — Генычев папаша — в бизнес ударился, через год погорел, но не пропал, снова из нуля начал подниматься, вкалывал день-деньской без выходных и праздников, чтобы семья не в нищете жила. Да на горе своё связался с Мавроди, причём как раз накануне крушения пирамиды. Не так уж много он на этом потерял — в девяносто третьем вообще остался с голой задницей. Скорее всего, просто нервы сдали, он и сломался. Стал пить, допился до белочки и из дома куда-то сгинул. Тогда и Лида пустилась во все тяжкие. Пить стала, как слон, и давать кому попало: только ленивый её не трахал…

Лида нехотя распрямилась, глянула на меня: рожа у ней опухшая, красная. Видно, что месяц напролёт день гранёного стакана празднует. Интересно, на какие шиши — она же работу «бросила». Так она всем говорит, только верится слабо: работа у неё была не из тех, которые бросают за здорово живёшь. Ну сами подумайте: работала в пекарне, почти штука баксов в месяц, да ещё питание за счёт фирмы… Брешет, сука — выперли её, скорее всего, за пьянство, лень и раздолбайство. А деньги на «горючее», наверное, из кого-то высосала — она это хорошо умеет. Впрочем, я что-то опять отвлёкся.