В лаборатории мне предстояло встретиться с людьми, которых я знал лишь по статьям в «Физикал ревью» и т. п. Лично знаком с ними я не был. Скажем, мне говорят: «Вон тот – Джон Уильямс». И этот человек в рубашке с закатанными рукавами встает из-за заваленного синьками стола, высовывается в окно и начинает распоряжаться грузовиками, объясняя, куда какие строительные материалы везти. Иными словами, в отсутствие зданий и аппаратуры физикам-экспериментаторам заняться было нечем, вот они и строили здания – или помогали их строить.
С другой стороны, физики-теоретики могли приступить к работе сразу, поэтому мы решили жить не на ранчо, а прямо на стройке. И работать начали немедленно. Грифельных досок у нас не было – только одна, на колесиках, мы катали ее туда-сюда, а Роберт Сербер рассказывал нам обо всем, что они надумали в Беркли относительно атомной бомбы, ядерной физики и так далее. Я в этом разбирался слабо, поскольку до той поры интересовался совсем другими вещами, так что потрудиться мне пришлось весьма и весьма.
Что ни день я читал и занимался, читал и занимался. Жаркое было времечко. Впрочем, мне повезло. Из крупных ученых там находился в то время только Ганс Бете, а ему требовался собеседник, с которым он мог бы обсуждать свои идеи. И вот он приходит ко мне, молодому нахалу, в кабинет, излагает идею, и у нас завязывается спор. Я говорю: «Нет-нет, вы с ума сошли. Это должно делаться вот так». А Бете отвечает: «Минуточку» – и объясняет, что с ума сошел не
Ну так вот, как я уже говорил, когда я приехал туда, общежитий еще не было. Однако физики-теоретики все равно жили на стройке. Сначала нас разместили в старом здании прежней школы для мальчиков. Я жил в «математическом кабинете». Теснота там была жуткая, мы спали на двухъярусных кроватях, да и организовано все было из рук вон плохо, например, Бобу Кристи с женой приходилось топать в туалет через нашу спальню. В общем, очень было неудобно.
Но наконец общежитие достроили. Я пошел в контору, распределявшую комнаты, а мне там говорят: да выбирайте любую. И знаете, что я сделал? Выяснил, где находится общежитие женское, и выбрал комнату напротив него, – правда, потом выяснилось, что прямо перед ее окном растет здоровенное дерево.
Мне сказали, что комнаты рассчитаны на двоих, но это только на время. На две комнаты приходилась одна ванная, и в каждой комнате стояли двухъярусные кровати. Но я-то вовсе не хотел делить жилье с кем бы то ни было.
В первый же вечер я решил попробовать сохранить комнату за собой. Моя жена лежала в это время в больнице Альбукерке, однако у меня было несколько коробок с ее вещами. Я вытащил ночную рубашку жены, разобрал верхнюю постель и небрежно бросил на нее рубашку. Потом вынул ее шлепанцы и насыпал на пол ванной комнаты немного пудры. Короче говоря, постарался создать впечатление, что в комнате побывал, кроме меня, кто-то еще. И что произошло? Ну, предполагалось ведь, что это общежитие мужское, понимаете? Вечером я вернулся в комнату – пижама моя, аккуратно сложенная, лежит под подушкой, шлепанцы стоят в изножье кровати. Пудра с пола ванной исчезла, а верхняя койка выглядит так, точно на ней никто никогда не спал.
На следующий вечер – то же самое. Просыпаясь, я ворошу верхнюю постель, бросаю на нее смятую ночную рубашку, посыпаю пудрой пол ванной и так далее. Так продолжается четыре дня подряд, а за это время все расселяются, и мне больше не грозит подселение соседа. И каждый вечер вещи оказываются в идеальном порядке разложены по местам – даром что общежитие мужское.
Тогда я об этом не знал, но мои мелкие шалости привели к тому, что я оказался втянутым в «политику». Там, разумеется, существовали самые разные «партии» – домохозяек, механиков, инженеров и прочих. Ну и жившие в общежитиях холостяки и одинокие женщины решили, что им следует завести свою собственную, тем более что начальство обнародовало новое правило: «Женщины в мужское общежитие не допускаются». Это же курам на смех! В конце концов, мы взрослые люди! Что за чушь? Нам следовало предпринять некие политические шаги. Мы обсудили все это, и в итоге меня включили в муниципальный совет представителем общежитий.
Года через полтора я разговаривал о чем-то с Гансом Бете. Он все это время состоял в Большом административном совете. Я рассказал ему о моем фокусе с ночной рубашкой и шлепанцами жены. А он расхохотался: «Так вот как вы попали в муниципальный совет!»
Оказывается, произошло следующее. Уборщица общежития открывает дверь моей комнаты и видит, что дело неладно: у одного из мужчин ночует какая-то женщина! Она докладывает об этом старшей уборщице, старшая уборщица докладывает лейтенанту, лейтенант – майору.
И так далее, вплоть до генералов из административного совета.
Что им теперь делать? Да придумать что-нибудь, вот что! И какие же указания поступают к уборщице через майоров, капитанов, лейтенантов и старшую уборщицу? «Приберитесь там, разложите все по местам и посмотрите, что будет дальше». Назавтра она докладывает: все по-прежнему. Четыре дня большое начальство ломает голову, пытаясь что-то придумать. И наконец обнародует правило: «Женщины в мужское общежитие не допускаются»! Но тут поднимается такой крик, что начальству приходится избрать кого-то в представители от… ну и так далее.
Я хотел бы рассказать вам кое-что о тамошней цензуре. Начальство решилось на поступок совершенно незаконный – на цензуру писем, пересылаемых в пределах Соединенных Штатов. Никакого права оно на это не имело, а потому вынуждено было вводить цензуру с большой деликатностью, оформив все так, будто бы мы добровольно даем согласие на нее. Нам всем следовало по собственному почину не запечатывать наши письма и согласиться на то, чтобы цензоры вскрывали письма, присылаемые нам. Наши письма следовало оставлять открытыми, и если все в порядке, цензоры сами будут заклеивать конверты. Если же, по их мнению, что-то окажется не так, письмо возвратится к отправителю с припиской, сообщающей, что он нарушил такой-то и такой-то из параграфов нашего «соглашения о взаимопонимании».
В общем, начальство, действуя со всевозможной деликатностью, уговорило всех этих либерально настроенных ученых согласиться на цензуру со множеством правил. Нам разрешалось, буде возникнет такое желание, комментировать действия нашей администрации, – мы могли писать своим сенаторам о том, что нам не нравится, как она себя ведет, ну и прочее в этом роде. Нам было сказано, что если возникнут какие-то затруднения, нас о них известят.
Итак, все обговорено, наступает первый день работы цензоров.
Телефон:
– Брынь!
Я:
– Слушаю.