Наверху хлопает дверь. Я слышу щелчок ключа в замке.
И вот я остался один. Оглядываю гостиную. Сонм мертвецов исчез.
– Зухра! Мадам Зухра!
Служанка тоже куда-то скрылась. В огромном доме стоит мертвая тишина. Что же делать?
12
Вот уже час, как я маюсь в одиночестве, сидя посреди гостиной на стуле, который мне указал Шмитт, и боясь даже пошевелиться, не то что открыть какую-нибудь книгу, хотя на журнальном столике их навалено штук тридцать, а стена заставлена сотнями томов в кожаных переплетах, рыжих, коричневых, зеленоватых, синих и тускло-золотых. Из страха, что меня обнаружат здесь и сочтут вором, я стараюсь принять вид человека, который ждет хозяина дома всего несколько секунд.
Из коридора и дальних комнат до меня доносятся голоса людей, которые ходят взад-вперед, что-то делают. При каждом звуке я непроизвольно съеживаюсь, втягиваю голову в плечи и стараюсь затаить дыхание: мне не только боязно их окликнуть – я со страхом жду, что кто-нибудь ненароком зайдет сюда, и тогда придется объяснять причину неловкой ситуации, которую я сам и создал.
Но вот с лестницы доносится частое цоканье собачьих когтей, напоминающее звуки ливня. И следом – тяжелые шаги. Сверху спускаются хозяева.
Входит Шмитт в сопровождении своей своры.
Увидев меня, он кажется скорее довольным, чем раздосадованным. Собаки, поворчав, смолкают.
– Извините меня, – тихо говорит он, – я не должен был оставлять вас одного… вот так… Но я был настолько потрясен, когда вы заговорили о ней…
– О ком?
– О той молодой женщине с удивленным взглядом. Я, и только я один знаю, кто она. Вы нигде не могли слышать или читать о ней.
Он садится напротив меня. Боязливо ежится. Его глаза бегают из стороны в сторону.
– Она… здесь?
Я оглядываю пространство вокруг него: мертвецы бесследно испарились.
– Никого нет.
Собаки ложатся у его ног. Он ласково треплет их за холки.
– Я безумно любил эту женщину. Нам обоим было по двадцать лет, когда страсть бросила нас в объятия друг другу. Неразлучные, мы открывали для себя тайны любви, как Адам и Ева. В течение нескольких лет мы почти не покидали парижскую квартирку, которую снимали в университетские годы. В свободное от занятий время она писала, и я тоже. Каждое слово давалось ей с величайшим трудом, она работала медленно, одна страница отнимала у нее несколько недель. А мое перо, напротив, резво бегало по бумаге, создавая то план драмы, то сюжет романа, то эссе, то новеллу, с той обманчивой легкостью, которая доказывала лишь мою незрелость. Не зная, на чем остановиться, я измарывал тетрадь за тетрадью. Зато она отчетливо сознавала свое призвание. Пока я искал, она находила. Я ею восхищался, она меня ободряла.
И он бросает взгляд в окно, на озаренный солнцем сад.