– В конце концов наша любовная связь исчерпала себя, мы разъехались, но остались добрыми друзьями. И постоянно делились друг с другом своими достижениями – а это требует от начинающих писателей большого самоотречения! Больше того, даже обменивались своими новыми текстами – вот доказательство того, что мы не окончательно покинули нашу литературную мансарду, в которой целых семь лет жили наши мечты. Ее стихи, все более и более сжатые, достигли совершенства; да и мои пьесы начинали пользоваться успехом.
Он привлекает к себе черного пса и ласково гладит его по гибкой спине.
– Ей не было еще и тридцати, когда ее унесла болезнь. Она угасла после нескончаемой, мучительной агонии. На ее больничной койке я обнаружил листок бумаги, где была написана ее легким танцующим почерком всего одна фраза: «Вокруг меня белое безмолвие» – одна строчка наверху пустой страницы, тоненькая ниточка жизни над океаном небытия. Ее последнее произведение… – И он горько усмехнулся. – Последнее слово сказала смерть. – И тут же, вскинув голову, добавил: – На самом деле я всегда отказывался предоставить смерти последнее слово.
И он отпустил собаку.
– С тех пор я пишу за двоих. За нее, которая не успела исполнить свое предназначение. И за себя, кому досталась эта привилегия. И когда люди восхищаются моей плодовитостью, многообразием моего творчества, литературных жанров, мне хочется ответить: «Ничего удивительного, ведь я работаю сразу за двоих писателей».
Он слегка расслабляется. Люлю тянет к нему свою хитрую мордочку, требуя хозяйской ласки.
– Она так и не покинула меня. Часто, сидя за письменным столом, я ощущаю легкий страх; мне чудится, будто она смотрит на исписанную страницу, требуя точности формулировок, призывая меня к терпению, когда образ не удается, к решимости, когда нужно вычеркнуть лишнее слово. Мне случается, как в те давние времена, слышать ее ласковые насмешки над моим «легким» пером, хотя она и советует мне сохранять эту невероятную легкость.
И он берет со стола одну из книг.
– С ее смерти прошло уже двадцать пять лет, а я до сих пор знаю, какие из моих книг ей нравятся больше, какие меньше. На любой странице я могу уверенно определить, что там от меня, что – от нее. И если мое желание продолжать творческую жизнь с годами не ослабело, то лишь потому, что я повторяю себе: мне нужно создать два шедевра, мой и ее.
За спиной Шмитта снова возникает весь сонм мертвых – Дидро, Моцарт, Мольер, Паскаль, Будда, Колетт и все остальные; каждый занят своим делом, тогда как женщина с удивленными глазами нежно смотрит на Шмитта.
Он поднимает голову и робко, неуверенно спрашивает:
– А сейчас?..
Волнение мешает ему договорить. Но я понимаю его без слов и говорю:
– Да. Она здесь.
И он облегченно вздыхает, теперь он счастлив.
Я деликатно добавляю:
– Они все вернулись.
Собаки словно подтверждают мои слова: Люлю пристально глядит на Мольера, Дафна отодвигается, уступая место Будде.
Шмитт оборачивается ко мне:
– Ваш дар прояснил один вопрос, который я постоянно себе задавал.