Сплошные вопросы… Что-то знает Самсониха, и видно, немало знает, но она почему-то не хочет, чтобы это узнал он, Влад! Это само по себе тоже представляет отдельный вопрос. А пока единственная ниточка — эти страшные записки. Их надо читать не выборочно, как он делал до сих пор, а буквально изучить — до последнего листа! Если есть хоть какие-то ответы на все эти вопросы, то они — там…
В номере ему сразу же бросилось в глаза лопнувшее зеркало — критическая точка с разбегавшимися от нее ломаными лучами производила вполне жуткое, даже пугающее впечатление! Он уже успел как-то подзабыть об этом досадном и более, чем странном происшествии. И вот снова увидел эти длиннющие трещины, похожие на тонкие, отточенные клинки… Когда там завхоз обещала прислать другое зеркало на замену? Кажется, завтра. Сегодня, видите ли, плотника нет… Влад усмехнулся: поменять зеркало в номере — нужен плотник! Тоже мне мастера… Он и сам мог бы снять со стены испорченное зеркало и повесить вместо него новое. Загвоздка лишь в том, что ему это совершенно не нужно. Плотник — значит, плотник! Тем более, что новое зеркало надо принести со склада, а это отнести туда — да так, чтобы осколки не рассыпались! А это не так-то просто.
Влад достал коробку, раскрыл ее, начал раскладывать по столу листки…
Он сидел напротив зеркала, и вдруг заметил, что ломаные лучи-трещины словно бы рассекают ему лицо… разделяют его на несколько частей-лоскутов. Как будто кто-то острым, как бритва, ножом расчертил его лоб, виски щеки…
Владу сделалось нехорошо от такой зловещей ассоциации. Он резко поднялся, прошел в санузел, сорвал там с вешалки банное полотенце и аккуратно набросил его на зеркало, стараясь при этом ненароком не коснуться лопнувшей зеркальной поверхности. Кто знает, ведь осколки могут посыпаться при малейшем движении, толчке, колебании…
Убедившись, что большое полотенце полностью закрывает от него зеркало, и не дает ему отражаться в поврежденном зеркальном поле, Влад неожиданно для самого себя вздохнул с явным облегчением. Теперь можно было продолжать изучение записей… но прежде всего он в который раз положил перед собой ЭТУ фотографию, так ужасающую и вместе с тем так завораживающую и притягивающую его. Долго смотрел в темные, бездонные, подобные омутам глаза…
Взгляд их был словно живой! Будто и не фотоснимок лежал перед ним, а смотрела живая женщина!
Внезапно он вспомнил слова Антонины: «…вот точно такими глазами смотрела на меня Галка!»
И он мгновенно понял, почему до сей поры взгляд Августы, устремленный на него с этого старого фотоснимка, казался ему странно знакомым… Влад вдруг осознал, что этот взгляд был тем же самым взглядом, каким порой одаривала его Галя…
Неожиданно он почувствовал озноб и нервно передернул плечами. Потом взял фотографию и убрал ее под стопку исписанных листов. Резко обернулся: возникло ощущение, будто бы кто-то бесшумно прошел мимо за его спиной. Он внимательно оглядел помещение, но, в комнате кроме него, естественно, никого не было.
«Нельзя быть таким впечатлительным», — сам себе строго заметил Влад и погрузился в чтение…
Начиная с октября, в городе стали появляться беженцы. Их было много, они прибывали на поездах, их привозили на машинах, а многие приходили пешком.
С узлами, чемоданами, с тележками, набитыми нехитрым скарбом, люди, бежавшие от наступавшего по всем фронтам немца, все прибывали и прибывали — тем самым подтверждая слухи о поражениях Красной Армии и о том, что сам фашист в скором времени заявится сюда. Да и без всяких слухов было известно, что оставлены врагу Киев и Минск, что жесточайшие бои идут под Мурманском, откуда прямая дорога на Ленинград, что немец отчаянно пытается прорваться к Москве, и это ему, похоже, вполне удается. Угрюмые, исхудалые, рано постаревшие лица беженцев лучше всяких сводок Информбюро свидетельствовали лишь об одном: дела на фронтах были плохи! Очень плохи…
В конце октября Прохор Михайлович узнал, что городские власти заселяют подвал здания, с некоторых пор ставшего ему родным домом. Естественно, никакой радости это ему не доставило, хоть он и понимал: эти люди лишились крова и самого необходимого, что им надо где-то жить. Хорошо хоть, к нему-то никого не вселили. Впрочем, сделать этого было нельзя: его фотоателье занимало две крохотные комнатушки и прихожую, где размещались ожидающие очереди клиенты. Сами же комнатки служили: одна спальней и фотолабораторией(часть ее отгораживалась ширмой, где проявлялись пленки и печатались фотографии), а вторая — собственно мастерской, где Прохор Михайлович фотографировал клиентов, и одновременно кухней, в которой хозяин готовил себе нехитрые завтраки, обеды и ужины. С начала войны эти трапезы неуклонно сокращались, становясь все более скудными, так что вскоре и готовить стало особенно нечего.
Из фотомастерской одна дверь вела в подвальное помещение: у Ивана Яковлевича в подвале хранились старые реквизиты, остававшиеся еще с дореволюционных времен, и некоторые архивные материалы. Этой дверью Семенов нередко пользовался, особенно когда занимался обучением своего подопечного. Оставшись один, Прохор Михайлович редко наведовался туда.
И вот пришли рабочие оборудовать жилье для беженцев. Они вычистили весь хлам, скопившийся в подвале, а заодно вышвырнули и весь реквизит, оставшийся от Семенова, а заодно и весь его фотоархив. В подполье первого этажа были оборудованы комнаты с одной большой кухней и общим коридором. Фотомастерская Прохора Михайловича примыкала к одной из капитальных стен, разделявшей здание на две секции; под полом фотоателье устроили комнату, выходившей дверью в конец коридора. Эта комната была вдвое шире остальных, так как занимала пространство от стены до стены, и в ней еще находилась лестница, ведшая из фотоателье в подвал, занимавшая немало места. В то же время эта комната была много Уже остальных, но преимуществом ее было в том, что одна ее сторона являла собой капитальную стену.
Прохора Михайловича в общем-то ничуть не интересовало, кто теперь живет в подполье его фотомастерской. Он только врезал новый замок в полотно двери, ведущей в подвал, и надежно запер ее на ключ. Кто их знает, этих беженцев — среди них тоже попадаются разные люди. А у него здесь все-таки мастерская: здесь и реактивы, и дорогое оборудование, а потому необходимо исключить всякое сообщение с подвалом и его обитателями — от греха подальше…
В начале ноября все проблемы с новосельем вновь прибывших вроде как утряслись, и жизнь продолжалась, пусть даже и в условиях военного времени.
Главной проблемой являлась проблема продовольственная. С началом зимы она встала во весь рост. Чтобы купить хлеба, Прохору Михайловичу приходилось вставать в три часа ночи и отправляться занимать длиннющую очередь в местную пекарню. Ассортимент других продуктов резко уменьшился, а с наступлением холодов практически иссяк. Иногда выручали клиенты: приходившие в фотоателье люди, как правило, фотографировались перед расставанием с близкими, просили мастера сделать фото получше и вместо денег порой расплачивались продуктами — куском сушеного мяса, десятком яичек или крынкой молока. Это помогало Прохору Михайловичу как-то выживать в условиях неуклонно надвигающегося голода, ибо состояние его здоровья делало даже незначительное голодание для него смертельно опасным…
Этот факт не являлся для него новостью. Открылось это в первые послереволюционные годы, когда бывший царский офицер Петр Вакулевский сделался обывателем Прохором Вакулиным. После фронтового отравления ядовитыми газами он долго болел, и как-то раз посетил советскую клинику, где прием вел бывший профессор старого дореволюционного закала. Осмотрев Прохора Михайловича, старичок спросил его, откуда в его организме столько ядовитых веществ.
ebooksa