Травяное море забурлило вокруг них. Поднялся ветер, и высокие стебли били и стегали Бекки по спине и по ногам.
Он ударил ее коленом в живот – мощно, словно дубиной. Бекки ощутила боль и нечто иное, хуже боли, внизу живота. Спазм, судорожное сокращение мышц, будто во чреве у нее узловатая веревка и кто-то сильно за нее дернул – куда сильнее, чем следовало.
– Бекки! Девочка моя! – с безумным весельем в голосе вскричал Росс. – Посмотри на себя! Ты же вся в траве! Ты вся – трава!
И снова ударил ее в живот, и еще раз; и с каждым ударом повторялся этот черный гибельный взрыв внутри. Мелькнуло в голове: «Он убивает ребенка!» Что-то потекло по левой ноге – Бекки не могла сказать, кровь или моча.
Они плясали вместе, беременная и одноглазый безумец. Плясали, скользя на мокрой траве, и он все не отпускал ее горло. Вдвоем, шатаясь и спотыкаясь, они двигались полукругом вдоль тела Натали Хамболт. Бекки видела, что слева от нее лежит мертвая, видела бледные, окровавленные, искусанные бедра, и задранную и скомканную джинсовую юбку, и «бабушкины» трусы, запятнанные травой. И руку – оторванную руку в траве, прямо под ногами у Росса Хамболта. Грязная искусанная рука (как он отделил ее от тела? Неужели просто оторвал?) лежала ладонью вверх, согнув пальцы с грязью под обломанными ногтями.
Бекки бросилась на Росса, навалилась всем телом. Он шагнул назад, наступил на руку, и та повернулась у него под ногой. Росс издал гневный сиплый рык и повалился наземь, увлекая Бекки за собой. Горло ее он не отпускал, пока не упал на землю, звучно лязгнув зубами.
Большую часть удара Росс принял на себя; его рыхлое тело – тело немолодого семейного клерка из пригорода – смягчило для нее падение. Бекки оттолкнулась, спрыгнула с него и на четвереньках поползла прочь.
Ползти она быстро не могла. Ее тошнило, страшная тяжесть гнула к земле, внутри все пульсировало и сжималось, словно она проглотила мяч.
Росс схватил ее за ногу и дернул. Бекки упала плашмя на живот – на свой избитый, болезненно пульсирующий живот. Невыносимая боль пронзила ее, точно копьем; казалось, внутри что-то разрывается. Подбородок стукнулся о мокрую землю. Черные мушки заплясали перед глазами.
– Куда собралась, Бекки Демут? – Она не называла свою фамилию. Ему неоткуда это знать. – Я ведь тебя везде найду! Трава покажет, где ты прячешься, пляшущие человечки приведут меня к тебе! Иди сюда! Не нужно тебе ехать в Сан-Диего, незачем решать, что делать с ребенком, – все уже решено!
Зрение ее прояснилось, и прямо перед собой, на примятой траве, Бекки увидела соломенную женскую сумочку. Все ее содержимое, вывернутое, валялось рядом, и среди прочего – маленькие маникюрные ножнички, даже скорее щипчики. Лезвия их были в засыхающей крови. Бекки не хотела думать о том, что делал этими ножницами Росс Хамболт – и о том, что могла бы сделать она сама.
Не хотела – однако сжала их в руке.
– Сюда, я сказал! – рявкнул Росс Хамболт. – Быстро, сука! – И дернул ее за ногу.
Бекки извернулась и бросилась на него, зажав в кулаке маникюрные ножницы Натали Хамболт. Ударила в лицо: раз, и другой, и третий – пока он не закричал. Крик боли скоро превратился в истерический смех, полный безудержного безумного веселья, а потом затих.
«Мальчик тоже смеялся», – подумала Бекки. А дальше ничего не думала довольно долго. Пока не взошла луна.
При свете угасающего дня Кэл сидел в траве, смахивая слезы со щек.
Нет, он не ревел. Просто плюхнулся на землю – после того как бог знает сколько блуждал в траве и звал Бекки, давно уже переставшую ему отвечать, – и дыхание его сделалось затрудненным, а глаза зачесались и переполнились влагой.
Над головой догорал величественный закат. Бескрайнее синее небо к востоку становилось все темнее и темнее, пока не погрузилось полностью во тьму, а на западе, над церковью, заполыхало адским пламенем. Церковь Кэл все еще видел – время от времени, когда находил в себе силы подпрыгнуть и убеждал себя, что в этом есть какой-то смысл.
Сникерсы промокли насквозь и отяжелели. Ныли ноги. Зудели бедра с внутренней стороны. Кэл снял правый сникерс, вылил из него ручеек грязной воды. Он был без носков, и собственная босая нога показалась ему мертвенно-белой, тошнотворной, словно у утопленника.
Снял второй сникерс, хотел вылить воду и из него, поколебался – затем поднес тапок к губам и втянул грязную воду со вкусом собственных потных ног.