— Я понимаю, что происходящее тебе неприятно, дочь, — говорила мама, поджимая губы. — Если бы у меня был выбор, я бы этого старого козла на порог не пускала. Но нужно платить за школу твоим братьям…
Иногда дедушка потихоньку расстегивал штаны и заставлял меня сидеть на мягкой, мясистой выпуклости, которая слегка твердела и вызывала у меня сильное отвращение.
Через два года он умер и мы поехали на поминки. Гроб был выставлен в небольшой гостиной синего бархата, украшенной цветами. Наша семья простилась с усопшим, по очереди клюнув его в холодный лоб, но я спряталась за портьерой и от поцелуя воздержалась. Прибыл дедушкин адвокат и все прошли в гостиную для чтения завещания. Я вылезла из своего укрытия, подошла к гробу и расстегнула мертвецу штаны. Мертвая плоть была морщинистой и мягкой, как я и ощущала ее раньше, но никакого сходства с le saucisson, как шутили дети прислуги, я не заметила. Я открыла украденную у брата бритву, натянула кожу и полоснула несколько раз, пока у меня в руке не оказался холодный кусок мяса. Крови не было, бальзамировщики слили ее, когда подготавливали тело — старший брат в подробностях живописал мне процедуру по пути сюда, а мама была вся в своих мыслях и не прерывала его. Я застегнула на мертвеце штаны, поправила костюм и завернула свою долю дедушкиного наследства в платок.
— Старый козел нам почти ничего не оставил, — говорила мама, когда мы ехали домой, и плакала холодными злыми слезами.
Я закопала доставшийся мне кусок Виктора Агоштона в глубине сада, за большим кустом, отметила место приметным белым камнем и под настроение бегала туда справлять нужду.
* * *
Дни покатились как обычно, как будто ничего не изменилось. Я готовила мужу и сыну завтрак, целовала Тиму в прихожей, смотрела в окно, как он выруливает со стоянки во дворе и уезжает. Отводила Даньку в сад, а потом садилась перед несессером, расчесывала волосы щеткой Мари-Луизы и смотрела в ее зеркало. С каждым днем глаза мои казались все светлее, и я все больше понимала в ее коротких записях — нечитаемой скорописи на смеси французского и венгерского.
«Зачем ты подвергаешь себя унижению? — спрашивала она меня. — Почему ты ничего не делаешь?»
— Потому что боюсь, — говорила я. — И надеюсь, что все окажется большой ошибкой. И мне ничего не надо будет делать. Когда мои родители развелись, я очень страдала и не уверена, что до конца их простила. Как я могу так поступить с Данькой? Как?
«Зачем тебе развод? Ты же знаешь, чего на самом деле хочешь…»
* * *
Второй раз меня продал отец — на этот раз задорого, но опять не спросив моего согласия. К двадцати годам я стала очень красива и на мне пожелал жениться Пьер Равель, дважды вдовец и однажды банкир.
— Он возьмет тебя без приданого, — говорил отец, набивая трубку табаком и не глядя мне в глаза. — Подумать только, каким это будет финансовым облегчением для семьи…
Пьер был толстым, грубым, волосатым. Он купил большой особняк «для нашей большой семьи» и стал ждать от меня приплода, не зря же женился на молоденькой. Дом мне нравился, муж — нет. В обществе мне с ним часто бывало стыдно, наедине в гостиной — скучно, а в спальне — противно. У него была большая коллекция порнографических дагерротипов, он любил отпускать на вечер всю прислугу и разыгрывать со мною сцены с этих снимков.
Он был верен мне чуть больше года, затем вернулся к своим прежним привычкам — бордели и заезжие танцовщицы. Мне не было жалко его толстого, перевитого венами la bitte, но я боялась венерических заболеваний и испытывала отвращение от мысли, что муж касается меня руками, которыми трогает других, грязных женщин…
…Через два месяца я получила письмо от Пьера — он писал, что бросает меня ради одной из своих шлюх, уезжает с ней в Италию, а меня больше не желает видеть. К этому времени моя беременность была уже заметна, люди жалели меня и не задавали лишних вопросов. Да и тех, кто хорошо знал Пьера, такой его поступок не особенно удивил.
Раз в неделю я, как и раньше, отпускала всех слуг и оставалась в особняке одна. Я зажигала свечи в подсвечнике и спускалась в оббитую цинком кладовую, ключ от которой был только у меня. Я подолгу сидела в кресле-качалке рядом с Пьером, с интересом наблюдая за изменениями в его теле. Он смердел не так уж сильно — в подвале было прохладно и сухо, предыдущие хозяева оборудовали его для хранения запасов, и, похоже, в рассказах о свойствах цинка было много правды. Иногда я разговаривала с мужем, находя его в теперешнем состоянии куда более приятным собеседником, чем раньше.
Наш сын, Карл, родился так тяжело, будто хотел отомстить мне за отца. Я измучилась и потеряла много крови. Младенец лежал в колыбели рядом со мной и издавал странные пищащие звуки, которые меня раздражали. Молоко у меня, к счастью, не пришло, и доктор предложил попробовать «растворимую смесь Лебига для здоровья младенцев». На коробке толстый и румяный малыш тянулся к бутылке с соской, а снизу за ним завистливо наблюдал большой серый кот. Я разводила смесь водой и давала ребенку каждые четыре часа, как рекомендовал в инструкции месье Лебиг. По большому счету, мне было все равно, выживет ли Карл, но я затратила много сил и труда, его рожая, и не дать ему шанса казалось растратой. Я использовала кипяченую воду, а не грязную, которая наверняка бы быстро избавила меня от радостей материнства. На ночь, впрочем, я добавляла в бутылку бренди, чтобы Карл не квакал, просыпаясь, и не будил меня.
* * *
— Ну, что у тебя нового? — спросила я Лариску. — Рассказывай. На личном фронте как?
Она пожала плечами, отпила кофе, промямлила неубедительно: ну есть один, посмотрим.
— Женатый, что ли? — спросила я, изображая невинное, неосуждающее любопытство.
— Вроде того, — вздохнула Лариса. — Все сложно… Ты, Тань, кстати, хорошо очень выглядишь. Похудела, осунулась. И глаза совсем иначе блестят. Молодец!
ebooksa