Золото Рюриков. Исторические памятники Северной столицы
Весь сентябрь продолжались волнения. Они не были так многочисленны, как первые, зато жандармы теперь находились постоянно возле университета. Сюда, как на работу, каждый день ходил Травин, стараясь хоть что-то узнать о сыне. Говорили разное: одни — будто он задержан и находится в Петропавловской крепости, другие — лежит в лазарете, а третьи просто пожимали плечами.
Иван вернулся домой через две недели рано утром, когда в квартире все еще спали. Алексею Ивановичу со сна показалось, что к ним пришел посторонний человек. Он пощипал себя за руку, протер глаза и, убедившись, наконец, что перед ним стоит родной сын, позвал его:
— Что, как чужой у двери выставился? Проходи. Садись.
Иван и на самом деле изменился. На нем не было визитки, в которой он ушел 27 сентября из дома. Вместо пиджака на плечи поверх рубашки была наброшена суконная куртка. Не оказалось на сыне и брюк. Их он, по всей видимости, поменял на шаровары, снятые с гигантского роста мужчины. Исчезли и туфли. Иван был одет в сапоги, явно не его размера.
Сын осунулся. Щетина клочьями торчала с подбородка и некогда румяных щек. Алексей Иванович, осматривая Ивана, находя в нем перемены, боялся заглянуть в глаза. Когда же он поднял на сына взгляд, его болезненное состояние, его душевные муки, переживания, разом отринулись — перед ним стоял все тот же уверенный в себе Иван.
— Мы проиграли, но мы победили, — сказал он хрипло и словно подкошенный сел на стул.
— Ты был там? — Травин побоялся назвать вслух Петропавловскую крепость.
— Там, — тихо сказал Иван, повел плечами, словно готовясь к бою, и уже уверенно продолжил: — Я с малых лет видел, как ты бьешься за справедливость, ходишь по судам, пишешь письма к людям, представляющим власть в стране. Ты много работаешь и хорошо работаешь, я это видел. Но мы не живем лучше. Живут лучше другие, которые обманывают тебя, которые не боятся судов и твоих писем. Извини, но я без твоего спросу читал ответы на твои прошения. Они издевались над тобой, чувствуя свое превосходство. Больше всего меня возмутили письма из Академии художеств. Я не думал, что люди искусства — профессора, академики — могут уподобляться обычным лавочникам. И если я выступил против власти, несправедливости, то я пошел против нее не только за себя, за студентов, но и за тебя и таких, как ты.
— Против силы должна быть сила. А что эти ваши выступления? Один пшик, — покачал головой Алексей Иванович, с горечью понимая правоту размышлений сына.
— Вы говорите, а сами своим словам не верите, папаша, — попытался подняться со стула Иван, но, скривив лицо от боли, опустился снова. — Неправильно говорите, наши выступления уже имеют результаты. К нашим требованиям прислушались. Я участвовал в переговорах и видел, чувствовал — они уже боятся нас.
— А теперь… — он хотел поинтересоваться у сына, что будет у него с учебой. Не выгонят ли его из университета, но в разговор вмешалась жена, все это время наблюдавшая за ним и мужем.
— Ты сначала сына дай покормить, а потом пытай, — со стоном выкрикнула она.
Не сказав больше ни слова, Татьяна бросилась на кухню. Скоро оттуда послышался грохот посуды, а спустя еще несколько минут от стола, стоявшего посреди комнаты, потянулись ароматные запахи борща.
Глава восьмая. С одобрения императора
Обед в семье Травиных подходил к концу. Младшая Катерина допивала чай вприкуску с пряником, не отрывая взгляда от блюдца. Авдотья, смахнув в ладошку со скатерти хлебные крошки и бросив их в рот, с нетерпением посматривала на сестру, понимая, что из-за нее она не может покинуть стол и заняться вязанием. Петр, он закончил обедать первым, положив нога на ногу, смотрел в окно, следя за падающими снежинками. И только Иван, так и не прикоснувшись ни к борщу, ни к картошке, хмуро глядел перед собой.
Алексей Иванович остановил взгляд на жене. Вот она подобрала кусочки хлеба, выпавшие из плетеной корзинки, и сложила обратно. Погладила по голове Авдотью и что-то прошептала ей на ухо. Взгляд ее наткнулся на Ивана, и Татьяна помрачнела. Плотно сжались ее пухлые губы, образовав тонкую полоску рта, напряглись щеки, скрыв сотни мелких морщинок.
Травин сегодня специально задержался дома. Дети давно выросли и понимали, в каком бедственном положении находится семья. Они не имели, как прежде, на выходной и праздник своих монет для покупки сладостей. Новая одежда и обувь не покупалась: часто сами девочки штопали свои платья и штаны братьев, туфли же отдавались сапожнику, который накладывая очередные заплатки, горестно вздыхал о нелегкой судьбе соседей.
Нужда стала ощущаться, как Травины в прошлом году продали за долги магазин москательных товаров. Перед сделкой он пришел в лавку рано утром и долго ходил по небольшому помещению, трогая товары, лежавшие на полках, стулья, счеты, листал книгу прихода и расхода. В двери заглядывали покупатели. Он, виновато улыбаясь, объяснял им: магазин скоро откроется, они смогут получить товар от другого хозяина. Когда самые любопытные начинали допытываться, дескать, почему у другого хозяина, он беспомощно разводил руками и говорил: «Такова Божья воля».
«Им так не скажешь», — подумал Алексей Иванович, вглядываясь в лица притихших детей.
Прежде чем решиться на откровенный разговор с детьми, он многое передумал. Травин умел писать слезные письма в Академию художеств. Он мог унизительно просить поддержки у профессоров. В семье Алексей Иванович, даже в самые трудные времена, держался молодцом, бравировал, приукрашивая свое положение в обществе.