Краткая история династий Китая

Политические ставки быстро росли, навыки дипломатического общения и новые методы управления становились все более ценными, и поэтому ученые-путешественники стали востребованными и желанными в каждом государстве. Все больше и больше ученых, подобно Конфуцию, отправлялось в дальние странствия с целью найти себе политическое применение и добиться больших успехов. Один из них сказал: «Если ты успешен... ты становишься высокопоставленным чиновником. Если нет — тебя съедают заживо. Таковы особенности нашего дела...»¹².

Известна история, которая доказывает, что ученый может превзойти своего правителя. Примерно в 300 г. до н. э. два государства, Чжао и Цинь, заключили договор о том, что «какое бы решение ни приняли правители Цинь, Чжао будет оказывать ему помощь, и наоборот». Вскоре правитель Цинь начал завоевание соседнего царства, но солдаты Чжао, вместо того чтобы выступить вместе с ним, приняли участие в сражении на стороне противника. Правитель Цинь возмутился, но правитель Чжао объяснил свою позицию аргументами, предложенными находившимися в его государстве учеными: «Согласно договору каждая сторона обязуется помогать в решении проблем другой стороне. В данный момент мы хотим сохранить царство Вэй, и если вы нам в этом не поможете, то мы будем считать это нарушением договора»¹³. Содержание договора выглядит весьма подозрительным, как если бы он был составлен много позднее прецедента, но как философская притча эта история доказывает, насколько сильно правители зависели от мнения ученых.

Выдающимся гением, одаренным способностями к дипломатии, считался Гунсунь Лун. Традиционно его относили к малоизвестной школе логиков-номиналистов, и подобного рода приемы были его сильной стороной. Однако каждый правитель мог найти ученого любых политических убеждений, поскольку это был тот великий период, при котором «расцветали все цветы, и соперничали сто философских школ» (это, опять же, было характерным для китайской культуры на протяжении долгих веков, так что даже Мао Цзэдун в феврале 1957 г. объявил о «культурной οттепели» словами: «Пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто философских школ»).

Не все споры, возникавшие между учеными разных школ, велись так доброжелательно, как спокойные дебаты в духе Конфуция. Так, например, последователи философской школы Мо-цзы весьма резко отзывались о конфуцианцах:

Они развращают людей своими многочисленными и демонстративными обрядами и музыкой и вводят в заблуждение предков длительной печалью притворными плачами. Они без конца говорят о предначертанности, игнорируют всеобщую нищету и ведут себя в высшей степени надменно... Они ведут себя как попрошайки, набивают рот едой, словно хомяки, пялятся, как козлы, и шатаются везде, словно кастрированные свиньи. Когда превосходящие их по уму люди смеются над ними, они зло отвечают: «Что вы, дураки, знаете о настоящих конфуцианцах»?¹⁴

Мо-цзы родился всего через несколько лет после смерти Конфуция, и на протяжении двух столетий учения этих мудрецов конкурировали между собой.

Прагматик Мо-цзы жил весьма скромно, его возмущало эстетство конфуцианцев и их приверженность церемониальным манерам, например, по его мнению, трехлетний траур по умершему родителю как знак почтения — пустая трата времени. Кроме того, он был ярым противником любого притворства:

Когда отец или мать умирают, конфуцианцы долго подготавливают тело к погребению, прежде чем облачить его в погребальные одежды. В это время они залезают на крышу дома, долго всматриваются в колодец, рыщут по закоулкам, ищут в умывальных тазах умершего человека. Если они думают, что найдут там умершего, тогда они по-настоящему глупы; но если они знают, что его там нет, но все равно его там ищут — то они виновны в высшей степени лицемерия¹⁵.

Особая пикантность прозы, в которой излагаются идеи Мо-цзы, вкупе с его озабоченностью практическими проблемами бедности, придает текстам его школы современное звучание, если цитировать их короткими отрывками (длинные абзацы трудны для чтения, потому что мысль теряется в длинных перечислениях). Приведенный ниже фрагмент, например, выглядит весьма прагматичным по сравнению с обобщенными идеями здравого смысла Конфуция:

Людей волнуют три вещи: что им нечего будет есть, когда они будут голодны; что им нечего будет надеть, когда им будет холодно, и что у них не будет возможности отдохнуть, когда они устанут. Это три наиважнейших беспокойства людей. А теперь давайте попробуем звонить и большие колокола, бить в барабаны, бренчать па цитре, играть на трубе, размахивать щитами и топорами в боевом танце. Разве что-либо из этого может дать людям пищу или одежду? Я так не думаю¹⁶.

Последователи идей Мо-цзы, также как и конфуцианцы, обращали свои взоры к исчезнувшей утопии, однако вместо благодетельной иерархической пирамиды, изображенной Конфуцием, представляли себе её как счастье в равенстве. На самом деле их представления об утопическом государстве весьма схожи с определением коллективизма, из которого, как верил Маркс, и произошло общество и к которому оно должно вернуться в высшей форме коммунизма.

Когда царило Великое Дао, весь мир был единым целым. Талантливые и справедливые люди были призваны руководить народом, их слова были искренними и деяния направлены на установление гармонии. Люди относились к чужим родителям так же, как и к собственным. Пожилым людям было обеспечено достойное содержание, физически здоровым — работа, а детям — образование. С добротой и сочувствием относились к вдовам, сиротам, бездетным и больным, никто не был обделен вниманием. У каждого мужчины была своя работа, а у каждой женщины дом, где ее ждали. Они не выбрасывали ценностей, но и не прятали их в сундуках под семью замками. Они любили демонстрировать свою силу в работе, но это не значит, что они работали только на благо себе. В таком обществе не было места для эгоизма. У людей не возникало мысли украсть что-либо или ограбить кого-либо, поэтому двери их домов были всегда открыты настежь. Это был период Великого единения [Да тун]. Но ныне Великое Дао померкло. Мир [империя] перешел в собственность одной семьи. Люди любят только собственных родителей и детей. Ценности и работа приносят пользу каждому индивидуально. Правители, считая, что наследование земель всегда было законом, возводят стены вокруг городов для защиты от нападений. «Ритуалы» и «добродетели» — основа взаимоотношений правителя и его помощников, отцов и сыновей, старших и младших, мужей и жен. В соответствии с этими нравственными нормами они распоряжаются казной, раздают земли и жилье, собирают солдат и ученых; все это они делают лишь ради собственного благополучия. Так эгоистичные интриганы постоянно находятся на вершине и ввергают государство в новые войны¹⁷.

Неудивительно, что выражение Да тун, или Великое единение, было заимствовано из учения Мо-цзы китайскими коммунистами.

К сожалению, практические рекомендации Мо-цзы были столь же утопичными, как и идеализированная картина далекого прошлого. Он говорил о том, что если бы каждый человек в каждом государстве любил другого, как члена единой семьи (имея в виду китайскую семью), в мире не было бы больше войн.

В продвижении к своей цели представители школы Мо-цзы отличались авторитаризмом, в то время как путь Конфуция, грубо говоря, был либеральным. Казалось, они жили скромно, посвятив свою жизнь маленькому сообществу, где лидер управляет даже жизнью и смертью человека, практически так же как и в изолированных ячейках революционного сообщества. Они настаивали на радикальном изменении ситуации при полном повиновении системе, заключении под стражу непокорных, конфуцианцы же, напротив, надеялись на постепенное улучшение ситуации с помощью образования, распространения культуры и следования моральным образцам. Этот радикальный подход был понятен многим в период великого хаоса, когда популярность мировоззрений Мо-цзы не уступала популярности идеологии Конфуция. Но как только во II веке до н. э. ситуация стабилизировалась, то путь, предлагаемый Конфуцием, стаи более приемлемым. Школа Мо-цзы стремительно исчезла с политической арены.

На протяжении долгого времени более влиятельным направлением в философии был даосизм, доминировавший в умах и душах китайцев и 2000 лет существовавший рядом с учением Конфуция. Согласно традиции, его основателем считается Лао-цзы, который является, скорее всего, мифологической фигурой. Но даже если он действительно существовал, о нем ничего не известно, подобно тому таинственному автору, о котором Макс Бирбом писал: «Гомер, те несравненные поэты». В более поздних даосских трактатах рассказывается о встрече Лао-цзы с молодым тогда еще Конфуцием, однако «Дао-Дэ цзин», короткий трактат, приписываемый Лао-Цзы, выглядит как антология, составленная не ранее IV века до н. э. Что неоспоримо, так это огромное влияние, которое эта книга оказала не только на Китай, но и на весь мир. За многие века к ней было написано более 700 комментариев на китайском языке и только на английский язык сделано около сорока переводов.

«Дао-Дэ цзин» означает «Канон Пути и его благой силы». Путь — это, говоря простым языком, что вряд ли разъяснит намеренную туманность этого центрального концепта даосизма, порядок вещей во вселенной, а благая сила — то, чем обладает человек, который может полностью отказаться от своих амбиций и слиться с природой. Эта идея очень близка основным положениям буддизма (хотя даосы не намеревались ограничивать сексуальные потребности человека), и популярность этой индийской религии, пришедшей в Китай в начале н. э., объясняется тем, что даосы признали ее близкой по духу. Самым распространенным образом в даосской религии был образ воды, загадочной и неуловимой субстанции, символизировавшей все то, чем они восхищались. Необходимая для всех форм жизни, вода скромно ищет для себя самое свободное место, как будто стремится слиться с землей.

Высшее благо словно вода. Вода приносит благо и пользу всем существам, ни с кем вражды не зная. Течет она в таких местах, где людям, да и тварям, жить нельзя. Поэтому близка она Дао-Пути»[12] ¹⁸.

«Дао-Дэ цзин» сравнивает мудрого человека с водой:

Почему моря и реки царят над всеми долинами? Они всегда стремятся быть внизу, поэтому и царят над всеми долинами. Поэтому совершенномудрый, желая над народом вознестись, словами должен унижать себя; желая стать впереди народа, ставить самого себя позади всех. Поэтому, когда совершенномудрый возвышается над народом, то народ не чувствует обузы; находится впереди народа, но народ не страдает. Таким образом, вся Поднебесная, ликуя, несет его вперед, не чувствуя никакого гнета. Поскольку он ни с кем не борется, и с ним никто в Поднебесной не борется[13] ¹⁹.

Такое мировоззрение весьма популярно на Западе в последнее время, оно противоположно учению Конфуция о самосовершенствовании, согласно которому идеальный чиновник, эквивалент руководителя-администратора в современной западной мифологии, постоянно самосовершенствуется и с помощью образования занимает высокий пост. Одно из самых заветных желаний даоса — познакомить напыщенного конфуцианца с радостями смиренного бытия.

У Чжуан-цзы, первого выдающегося даосского писателя, историческая информация которого считается безупречной, есть интересный отрывок, в котором говорится о том, как на постоялом дворе конфуцианец встретился с Лао-цзы и попал под его влияние.

Когда он [чиновник] прибыл на постоялый двор, все, кто там был, вышли его встречать. Хозяин вынес ему циновку, жена хозяина подала полотенце и гребень. Постояльцы уступали ему дорогу, даже повар отвлекся от приготовления еды. Но когда пришло время уезжать, наставления Лао-цзы изменили его настолько, что постояльцы позволяли себе спихивать его с циновки²⁰.

Конфуцианство и даосизм — противоположные, но при этом взаимодополняющие учения. Они представляли город и деревню, практическое и духовное, рациональное и романтичное. Образованные китайцы на протяжении многих столетий разумно приспособились жить в согласии с обоими. Удачно подмечено, что чиновник становился даосом, когда политическая ситуация в столице располагала его к тому, чтобы уехать в деревню, где он мог проводить время в занятиях живописью и размышлениях, и возвращался в столицу конфуцианцем, когда ситуация изменялась настолько, что он мог вновь рассчитывать на место в администрации.

Конфуцианство и даосизм просуществовали поразительно долго, однако была еще одна, более радикальная система мышления, которой удалось стать первой победительницей в этом своеобразном соревновании философских школ — система, которая в разных источниках называется легизмом или реализмом. Она предлагала собственное решение в борьбе с беззаконием — введение строгих законов. Тогда как другие направления китайской философии полагались на совершенствование природы человека, легизм трезво оценивал мир и сосредотачивал свое внимание на несовершенстве человека. Легисты признавали, что добрый чиновник предпочтительнее, нежели чиновник злой, однако добрых чиновников слишком мало для того, чтобы принимать их в расчет. Корысть — единственный и неизменный фактор человеческой жизни, фактор, который мог стать основой политики государства. И предписаниях легизма подобный чрезмерно рациональный подход выглядит достаточно ново. В III веке до н. э. Хань Фэй-цзы писал:

Изготавливающий экипажи, создавая новые изделия, надеется, что люди станут богатыми и высокопоставленными. Плотник, выпиливая гробы, надеется, что люди станут умирать все чаще и в более раннем возрасте. Это происходит не потому, что изготавливающий экипажи — добрый человек, а плотник — злодей. Дело в том, что если люди не будут богатеть, то экипажи не будут продаваться, а если они не будут умирать, то не будут продаваться гробы. У плотника вовсе нет чувства ненависти по отношению к другим, он просто зарабатывает на чужих смертях²¹.

Приведшее к такому безжалостному заключению, это откровенное признание корыстной природы человека становится менее привлекательным. Жадность и страх — основные мотивы поведения людей, и государство должно пользоваться этим, применяя жесткую систему поощрения и наказания. Поощрялись те, кто четко выполнял предназначенную им работу; те же, кто уклонялся от нее, сурово наказывались (и, как обычно бывает в подобной системе, сделать больше отведенной работы было так же плохо, как и сделать меньше, поскольку «за переработку никто не поощрял»²² — вот крайности системы массового подчинения). Что же касается баланса между поощрением и наказанием, то в раннем легистском трактате — «Книге правителя области Шан» — четко написано: «одно поощрение на девять наказаний», что оставалось неизменным правилом всей системы управления. Хорошей администрацией считалась та, которая приносит прибыль своему государству, или — говоря более конкретно — выгоду правителю. Правитель среди своих подданных выделяет два типа людей: крестьян, благодаря которым государство богатеет, и солдат, которые государство защищают. Торговцы, к которым китайцы всегда относились с подозрением, в таком государстве были излишни, так же как и ученые. «Двор, заполненный людьми, рассуждающими о правителях древности и твердящих о щедрости и праведности, не может избежать беспорядков»²³. Нет никакой нужды в книгах или учителях, поскольку чиновники могли самостоятельно передавать свои знания последующим поколениям. Таким образом, форма правления в государстве становится тоталитарной, вплоть до деспотизма: «Наказание рождает силу, сила рождает могущество, могущество рождает величие, величие рождает добродетель. Добродетель ведет свое происхождение от наказания»²⁴, — говорится в «Книге правителя области Шан».