— Где? — спросил я.
Саня ткнул дрожащим пальцем в сторону леса, и я тихонько приказал всем забирать плащ-палатки и двигаться по дороге прочь от этих красавиц.
В конце концов, если машина за нами едет, то с ней мы и встретимся. Ёлки выкопанные, правда, тащить не стали. Спрятали за деревьями: если будет нужно, завтра заедем и заберём.
И мы пошли домой.
Пять советских солдат — сержант и четверо рядовых, при четырёх лопатах, двинулись по лесной дороге, сквозь дождь, мрак, холод и военное положение. Пять мокрых советских солдат, матерящихся беспрерывно, поминающих старшину, командира батальона, мерзкую погоду и Польшу, которая во всём происходящем виновата как раз и не была.
Тридцать километров — днём это не меньше пяти часов беспрерывной ходьбы. Днём. При условии, что командир группы знает маршрут движения. Но маршрута я как раз и не знал. Только то, что видел из кузова.
Кажется, километрах в десяти должна быть деревня. Небольшая, из тех, что образует одну улицу вдоль дороги, — домики справа, домики слева.
Как это будет выглядеть — наш визит в польский населённый пункт — я себе представлял слабо. Доберёмся мы к деревне часа через два — два с половиной, сельские жители будут спать, и ломиться в закрытую дверь мне казалось не совсем правильным. То есть абсолютно. Сельские жители вообще на многие вещи реагируют специфически, что польские, что русские, что украинские. Я представил себе, что должен был испытать обычный крестьянин, живущий возле неспокойного леса, когда посреди ночи к нему в дверь или окно начнет стучать некто, на ломаном польском пытающийся объяснить, что заблудился, что просит приюта или подвезти до города. Причём не за деньги — откуда у советских солдат деньги? — а из милости. Из сострадания и международной солидарности.
Но других вариантов всё равно не было. Может, в деревне окажется пост милиции? Это был бы лучший вариант. Церковь... костёл, наверное, тоже подошёл бы. Я был человеком совершенно не религиозным, но где-то в глубине души жила уверенность, что священник всегда должен помочь. Будь он ксёндз или мулла...
Или даже пусть будет открыт какой-нибудь кабачок. Пивная. Хоть что-нибудь. Люди, свет, помощь...
Людей мы встретили через полтора часа.
Когда мне в лицо упёрся луч света, я даже обрадовался.
Зажмурился, выругался, но обрадовался. И когда меня по-польски спросили, кто идёт, я ответил, что жолнежи радецкие. По-польски, естественно, в таких пределах большинство из нас польским языком владело. Кроме команд, предписанных уставом, типа «стуй, бо бенде стшелял!», советский солдат мог выдать, например, «пенькна кобета». И каждый с удовольствием употреблял «куррррва», демонстрируя своё знакомство с польской культурой, хотя, казалось бы, в русском и ругательств было побольше, да и сами поляки часто использовали русские крепкие выражения. Взаимное проникновение культур такое получается.
И очень нас поначалу смешило, что «магазин» по-польски звучит так же, как сооружение на кладбище по-русски, а «магазином» поляки называют журнал. Вот...
Я сказал, что мы — «жолнежи радецкие», поляк приказал стоять на месте и луч света с моего лица не убрал. Сильный такой фонарь у него был, мне даже пришлось глаза рукой прикрыть.
Мелкие капли воды светятся, попадая в луч, разлета ются в пыль, ударяясь о руку поляка, получается что-то вроде гало — круга вокруг луны в морозную ночь. Дождь стучит по моей плащ-палатке, по дороге тоже стучит, по лужам, ветер шумит, посвистывая в голых ветках где-то у нас над головой, зубы у меня уже давно выстукивают дробь, а поляк светит мне в лицо и не собирается фонарь убирать.
А я ладошкой заслоняюсь и пытаюсь рассмотреть, что же там за фонарем. Ничего толком не видно, понятно только: держит поляк фонарь в левой руке, а в правой... Я не сразу поверил своим глазам, проморгался, вытер лицо, ещё раз глянул — автомат. И если бы это был ствол, скажем, «АКМа», я бы и не испугался. Польский солдат на посту и всё такое. Курсанты школы хорунжих с «АКМа- ми» ходили в патруль, я неоднократно с ними пересекался. Рассказывал им про наши новые автоматы, про «АК- 74», в которых пули со смещённым центром тяжести и руку-ногу при попадании отрывают к свиньям собачим. И смеялся над тем, как они носят оружие, распустив автоматный ремень так, что приклад болтался возле правого каблука.
В общем, «калашников» бы меня не насторожил и не испугал, а вот то, что в меня целились из «шмайссера», немецкого пистолета-пулемёта времён войны, бросило меня в жар. Словно кто-то там, наверху, в тёмном небе, закрутил кран с холодной водой — и на меня обрушился кипяток.
Я ведь про Вторую мировую войну больше из фильмов знал, а в них со «шмайссерами», кроме немцев, ходили либо партизаны, либо бандиты. И, принимая во внимание ситуацию и время действия, для меня что партизаны, что бандиты этим вечером было одно и то же.
В голове сразу пронеслось и то, что сегодня тринадцатое, и то, что нас постоянно предупреждали о возможности акций, и... и жизнь пронеслась перед глазами. До «шмайссера» — метра два, в магазине у него — тридцать патронов. Любить полякам нас, в общем, не за что... С их точкой зрения — не за что — я бы, например, поспорил, привёл бы аргументы, но никто меня слушать не станет, это понятно.