А яблоня скрипела, звенела надрывно, и рана на голове жгла сильнее, череп сжимался всё теснее, и хотелось закричать, чтобы она заткнулась. Чтобы все наконец-то заткнулись и оставили его в тишине.
Но нужно было снова бежать.
Он услышал её плач издалека, но почти убедил себя, что это духи играли с больным сознанием.
А потом он оглох, потому что запястья обожгло так ярко, так жарко, что он не сдержал короткого крика, схватился за руку, пытаясь унять боль. Жгло, так невыносимо жгло. Госпожа гневалась, гнала его немедля спуститься в землянку, оборвать нить Кастуся…
Но затихла боль, вернулись звуки, и разум прояснился. Позади раздались шаги.
– Войчех…
Голос прозвенел в ночной прохладе жаром и льдом.
Он обернулся. И волнение, незнакомое прежде, необъяснимое, неприятное и невыносимо желанное, не дало сказать ни слова.
– Я вернулась, – она стояла прямо.
Слишком гордо и решительно и потому неестественно. У ног на удивление спокойно сел щенок.
– Зачем?
Войчех не потянулся за ножом. Теперь некому было помешать.
– Извиниться.
Медленно, без всякого страха она подошла и опустилась рядом на траву. Ноздрей коснулся знакомый запах. Кровь.
Щенок прилёг рядом, ей под бок.
– Я слишком много от тебя желала.
– Что?
– Ты пришёл за моей жизнью, а я вручила её тебе и понадеялась, что ты будешь беречь. Прости, – на пухлых губах играла смущённая улыбка. – Но когда ты теряешь себя, то невольно пытаешься найти во всех вокруг.
Кажется, это было оно. Кажется, так признавались в любви. По крайней мере, это было похоже на то и невыносимо неправильно.
Но Велга больше не смотрела на Войчеха. Она отвернулась к реке, и теперь он мог видеть только, как шевелились её губы и кудри слегка развевались на ветру, касаясь щеки. Она не переставала улыбаться, но в улыбке той сквозила грусть.