— Налей Павлику, Тишенька! Промок на Чулыме Павлик-то…
— Есть там?
Петлина кивнула.
— Осталось. Расплещет она в кружке.
Кто-то нашел пустую чекушку и подал через стол. Начальник осторожно перелил в посуду спирт, плотно заткнул ее бумажной затычкой.
— Неси. Ольге отдай. Иди домой, домой!
Пана не ответила, жадно схватила чекушку, сунула ее под фартук и засеменила от стола. Громко скрипнула за ней тяжелая дверь.
— Там же пляшут! — вспомнил Романов и сорвался с места.
В фойе девки испуганно жались к стенам. Тихон, не оказывая себя, прошел вслед за Паной. Уже на улице, в подвижной ветреной темноте, крикнул вдогонку:
— Домой, Пана!
Он не вернулся к застолью мужиков. Теплыми волнами старый амурский вальс намывал тоску по Мишке. Все с Марфой Левшаковой брат, бывало, кружил. А робок-то был! Наверное, так ни разу и не поцеловал девку…
Костя Кимяев топтался возле гармониста. Повел тонкой стрельчатой бровью, тряхнул тугим черным чубином.
— Но-ка, Васенька, врежь в растаку-сяку хорошиньку…
— А, запросто! Давай, Костик, повыпяливайся с шиком-брыком!..
Парень сегодня при полном параде. На нем черный суконный костюм, под пиджаком — розовая футболка с белым шнурком вместо пуговиц. А на ногах легкие хромовые джимы — голенища частой гармошкой и блестят.
Кимяев лётом в угол, а там, фоминские девчата в чистеньких, накатанных платьицах. Надо же, и туфлишки, с ремешком на одну пуговицу, привезли! Выхватил Костя из кармана белейший платок и в быстром поклоне, этак легонечко, картинно обмахнул тупой носок сапога.
— Прашу!
Это он к Катеньке Рожковой.
Иную, глупую девку от такого приглашения кинуло бы в смущение, в стыд, а то и в обиду. Кате ништо! Просияла круглым лицом, кинула косу за спину и радостно вскинулась со скамейки. Ловко ухватил парень девушку за руку, грудь, естественно, колесом и — повел… И заструился по ее ногам длинный подол розового шелкового платья.
Васька Шемякин от мальчишек уже отошел, но и к парням еще не пристал… Многое ему прощалось в клубе. И папироска, и озорное словечко — гармонист! По привычке пристукивал Васька ногой в лад разбитному ритму и, уронив светлую, с рыжинкой, голову набок, подпевал сам себе: