— Шути больше!
Дарья не ответила, отрешенно, будто кому другому, сказала:
— Рубаху отдам.
На свертке к дому обернулась к начальнику и спросила:
— Алешину рубаху помнишь?
Тихон помнил.
…Предвоенный год, майский праздник, на Чулыме шумный ледоход и — теплынь!
Торжественное собрание в клубе подходило к концу — передовикам вручали подарки.
— Премируется шелком на рубаху стахановец Семикин!
Улыбалась Никольская, вручавшая премии, улыбался и потряхивал светлым чубом смущенный Алексей, веселым ульем гудел зрительный зал.
Дарья просила зайти за рубахой. Самой-то когда нести… Ребятишки не кормлены, корову доить. Опять же и рукавицы залатать — снова дыра на дыре. Как на огне горят!
Романов поужинал и тут же объявил, что сходит к Семикиной.
Слов о флаге жена как будто и не слышала. Другое ее беспокоило:
— У тебя в клубе неладно, однако… Мужики, а через стенку-то девки… Гармошка каждый вечер… Ты за Катериной смотри. До петухов прогуливает, Рожков-то доглядывать просил!
— Да ты что, Фаина… — удивился Тихон. — Когда слышала, чтобы девок у нас обижали. Не помню!
…Дождь перестал, сырые потемки густели под ветлами у огородных прясел. Глухая сентябрьская ночь стягивала черным поясом маленький таежный поселок.
Дарья была рада приходу начальника. Давно не бывал, а при муже знались и домами.
В доме тепло, у железки, на жердочке, сушилась мокрая фуфайка, остро пахло сохнувшими сапогами.
Семикины сидели возле лампы. — Сама починяла рукавицы, Кольша и Венька читали книжки.
Романов вертелся на. лавке подавленный, сам себе противный. И оттого, что до сих пор не набрался духу объявить Семикиной о похоронной, и потому, что задал этот ненужный уже вопрос — пишет ли хозяин? Впрочем, теперь, в войну, все домашние разговоры начинались именно с этого вопроса.