Чародей

– Немножко похожа на конину, но не такая сладкая. Даже, насколько я помню, горчит. Но будь это белый человек, дело другое, – насколько я понял, мы едим столько сахара, что есть нас невкусно. Все равно что мертвечина, говорят истинные каннибалы. Все эти истории про миссионеров, которых съели, сильно преувеличены. Их в самом деле сварили к тому пиру, но съели разве что кусочек-другой. Мы, англичане, питаемся так, что сами не годимся в пищу. Каннибалы едят друг друга, чтобы к ним перешли хорошие качества покойного или его умение, если он умел что-нибудь делать хорошо. Они обычно считают, что миссионеров есть не стоит, поскольку не хотят быть на них похожими… Нет-нет, то не был грех. Просто соблюдение обычаев. В свое время я был знатоком и дегустатором грехов.

– А Ангуса ты куда определишь?

– Вот это речь истинного канадца: поскольку Ангус не похож на тебя, ты делаешь вывод, что он в чем-то неправилен, а его манеры наводят на мысль, что его поведение неприемлемо. Неприемлемо для кого? Любой, кто хоть что-нибудь из себя представляет, вполне вероятно, будет неприемлем для ничтожеств. Посмотри на нашего друга Дарси: ты не найдешь другого человека, который так колол бы всем глаза своим религиозным пылом. Идя с ним гулять, готовься, что на вас будет смотреть вся улица. Проходя мимо церкви, в которой, как он подозревает, хранятся Святые Дары, он крестится и бормочет «Кирие элейсон»[34]. При встрече с монахинями он срывает с себя шляпу и размахивает ею так, что запросто может зашибить кого-нибудь из прохожих: ведь монахини – невесты Христовы, а госпожу Христос следует приветствовать надлежащим образом. Он постится так, что удивляет всех когда-либо приглашавших его на обед или ужин; но его посты почему-то никогда не исключают вино. Между ним и Ангусом выбор невелик – с точки зрения Бога, конечно. Оба они, несомненно, будут поставлены по левую руку Господа согласно тому, что написано в книге Левит и в куче других мест. Когда Господь пишет по-английски – что Он делает весьма поэтично, – насколько мне известно, Он использует слово «мерзость». Но Дарси не раскрашивает лицо и не виляет задницей, а потому общество не считает его грешником – он просто эксцентричен. И притом милейший человек. Дарси, я долью себе, если можно.

– Валяй. Под хмельком ты очень забавно вещаешь. Но давай говорить откровенно. Послушать тебя, так мы с Ангусом слегка различные, но, по сути, одинаковые экземпляры некоего подвида человечества. Тебе понравилось бы, если бы я сказал, что ты и любой другой отставной морской офицер – по сути, одно и то же существо?

– Боже сохрани! Вот это была бы действительно мерзость!

– Совершенно верно. И я не потерплю, чтобы меня валили в одну кучу с Ангусом, простым и откровенным «принцессой», который смакует каждую минуту своей принцессовости. Он наслаждается риском, что его изобьет уличная банда – они будут пинать и молотить его, доказывая собственную маскулинность. За исключением того факта, что я ценю красоту и очарование молодых мужчин, причем на несравненно более высоком эстетическом уровне, я не имею с ним ничего общего. Разве я выгляжу так, как он?

– Ну, дорогой мой, ты не лучший судья в этом вопросе. Но когда ты не крестишься и не кланяешься, размахивая шляпой, ты выглядишь как тот, кто ты есть на самом деле, – банкир.

– Вот именно. Я выгляжу как руководитель валютного отдела своего банка – надежный, рассудительный сотрудник, каких поискать.

– Ну, может быть, это слишком сильно сказано. С тех пор как ты начал так много думать о Мефистофеле, у тебя вид человека… как бы это сказать… который не совсем то, чем он кажется. Но уверяю тебя: на то, что мы сейчас обсуждаем, ты не похож нимало. Я бы сказал, от тебя стало слегка припахивать серой.

– Спасибо, Джок. Это именно тот эффект, к которому я стремлюсь, – на сцене, конечно, но я думаю, со сцены это не может не просачиваться в реальный мир. Припахивает серой. И не беспокойся слишком о том, что написано в Библии.

– Я и не беспокоюсь, уверяю тебя.

– Это замечательная книга, но вовсе не руководство к поведению на все случаи, каким ее считают крайние протестанты. Если она в самом деле продиктована Господом, кому Он диктовал? Заскорузлым жителям пустыни, которые питались бог знает чем и не читали ничего, кроме написанного их же пламенными собратьями по вере. И эти жители пустыни затаили колоссальную обиду, что, конечно, весьма привлекательно, ибо у любого найдется запас старой обиды, только и ждущий, чтобы о нем кто-нибудь напомнил. Я говорю про Ветхий Завет. Когда добираешься до Нового, начинается совсем другой коленкор. Греческий. Не будь наш Спаситель так предан собственному народу, Он бы замечательно поладил с греками, поскольку в Нем было много от их духа. А среди греков было много таких, как я, – людей, боготворящих красоту и находящих ее в мужчине, нисколько при этом не умаляя ту часть ее, которая неотъемлема в женщине.

– Но ведь на Библии стоит Церковь, которой ты посвящаешь столько сил и времени, – сказал я, потому что этот разговор все дальше заводил меня в тупик.

– Я человек Церкви, а не человек Библии, – сказал Дуайер. – Именно в этом места вроде Святого Айдана расходятся с Низкой Церковью и ее лавками, где торгуют Богом. В Церкви масса места для греческой утонченности.

– Но мы же говорили о грехе? Разве Церковь может сказать о грехе что-нибудь такое, чего не было сказано в Писании?

– О, много всего, дорогой мой Пайк. Церковь, как все великие и успешные правители, научилась терпимости, а это не значит просто не замечать того, что считаешь неправильным. Большая часть Закона не является законом Писания, и эти законы даже иногда мелькают в судах прямо в нашем богоспасаемом городе. «Honeste vivere, alterum non laedere, suum cuique tribuere» – это из римского права, но пошло от греков. Ты понял, что я сказал?

– Я один здесь имею право приказывать Джону переводить, – сказал Джок. – Я думаю, он понял, но ты ему все равно скажи, а я оценю качество твоего перевода.

– «Жить честно, никому не причинять вреда, воздавать каждому свое». Ну как?

– Очень хорошо. Ступай на скамью для отличников.

– Хороший закон и хорошая Церковь, но, понимаешь, в Библию не очень хорошо вписывается. Римское понятие чести оказалось чуждо для евреев, и они клеймили его как гордыню, каковой оно в некоторой степени и является. Но римское право и то, что взяла из него Церковь, предназначено для сложного, многослойного общества, а Библия – нет. Она предназначалась для буйного народца, вынужденного держаться вместе, чтобы не утонуть, простите за смешанную метафору.