Бранкалеоне

Глава XXII. Описывается общий совет и все, что было на нем решено

— Тот осел, что брал вид мудреца и почитался меж всеми самым достойным того, чтобы сделаться главою республики ослов, раскаивался в своих щедрых обещаниях четырем ослам насчет средства от всеобщих невзгод, ибо в сем собрании услышал о множестве открывающихся трудностей и весьма опасался, что в общем собрании указаны будут много серьезнейшие и что из-за этого их дело пойдет прахом. Поэтому он втайне отправился искать того друга, что предложил два решения, поведал ему о своих волнениях, а также об охватившем его опасении и просил совета, что должно и можно делать.

«Подлинно, — сказал тот, — ты оказался в великой опасности; было бы лучше, чтобы твой хозяин увел тебя домой или продал, дабы ты мог удалиться отсюда и не был вынужден созывать совещание, в котором, как и я опасаюсь, тебе придется потерять репутацию, а за ней тебе надобно в особенности приглядывать. Ибо, если ты ее потеряешь, все будут лягать тебя и кусать, и вообще всячески являть тебе презрение, как самому большому невежде и глупцу, какого только сыщешь. А если ты все-таки вынужден будешь созвать совет, надобно тебе изложить дело таким образом, чтобы все были разволнованы и оттого решительно намерены отыскать такое средство, ибо от этой решительности, если она будет общей, зависит всё, а несогласные вынуждены будут ухватиться за какое-нибудь средство, хорошо ли оно будет или дурно».

«Доброе ты даешь наставление, — отвечал осел, — и у меня есть кое-кто, способный внушить такое волнение и так повлиять на умы, что все поневоле примут решение, согласное с нашим желанием. Есть у меня здесь один особливый друг, который, можно подумать, учился в университете, так он умеет отменно преподносить свои доводы; а кроме того, величайшие тяготы, им претерпенные, так изощрили его разум, что он сделался весьма дальновиден. Я намерен найти его немедленно и просить исполнить эту службу, первым взяв слово на совете после того, как я оглашу принятое решение».

С этими словами он удалился и, сыскав помянутого осла, известил его о своей нужде и велел ему исполнить эту службу. Когда созван был совет и все собрались в удобном месте, кто стоя на ногах, кто усевшись, и все — навострив уши и в великом внимании, его степенство осел начал так:

«Дорогие мои братья, много почтенные меж всеми зверьми! Великое дело, одно из важнейших и полезнейших для нашего племени, подвигло меня созвать всех вас на этот совет. Посему, как вы все собрались здесь по доброй воле, то и должны со всяческою готовностью и усердием не только склонить ко мне слух, но и принять предложение, которое я вам сделаю, а потом исполнить его без всяких противоречий. Так как приступали ко мне с настояниями могущественные особы из вашей среды, которые, обратясь к помощи и мнению самых мудрых и проницательных ослов, захотели отыскать средство противу общих для всех нас бедствий, я неустанно кипятил себе мозг, поднося огонь самой пылкой любви, какую неизменно питаю ко всем вам, чтобы добиться продуманного решения об этом предмете. И наконец в одном собрании (ибо сие важнейшее дело обсуждалось меж самыми искушенными) решено было прибегнуть к Юпитеру и, изложив наши нужды и различные наши печали, бедствия и лишения, просить его, чтобы изволил нас утешить, изменив или хотя бы облегчив наше тягостное состояние и наше прескверное положение. А так как эта мольба должна совершаться от имени республики, рассудилось нам за уместное созвать вас на совет, дабы все единогласно избрали посланников к Юпитеру, которые бы говорили и умоляли от общего лица. И так как это дело столь важное, а особа, с которой надлежит вести дело, столь достойная, я увещеваю вас выбрать из тех, кто имеет вид представительный и способен убедительно преподнести наши доводы».

Когда было сделано это предложение, послышались в собрании разные перешептывания и один заглядывал в глаза другому, как бывает, когда услышится невообразимая новость. Тогда тот осел, что приготовился держать речь, не дожидаясь, что другие начнут реветь и пердеть раньше его, и производя такие телодвижения, словно воскрес из мертвых и получил лучшее известие на свете, начал так:

«Теперь я уповаю увидеть конец столь многих и жестоких наших бедствий, ибо вижу, что удача уже обращает к нам свой лик, приятный и любезный, и изъявляет склонность облегчить нам жребий. Возможно ли, чтобы невежество ослов царило доныне? И чтобы никто и не подумал воспользоваться этим средством? Я бесконечно благодарю вас, господин осел, и того, кто это вам присоветовал, затем что с такою мудростью и любвеобилием вы искали и обрели это действеннейшее средство; и я радуюсь и веселюсь со всеми вами, братья мои, ибо в наши времена узрится сия дивная и вожделенная помощь и все мы насладимся толь великим благодеянием, что никогда не было даровано нашим предкам. Не думаю, что среди всей ослиной породы найдется хоть кто-то, способный похвалиться, что когда-нибудь благоденствовал хоть два часа кряду, и не верю, что найдется меж нами кто-нибудь, кто не сносил, и не сносит поныне, самых суровых и жестоких мучений в свете, конца им не видя. Я, недалеко переваливший за половину моих лет, переменял разных хозяев и неизменно оказывался в положении еще горшем, а теперь привели меня сюда на рынок, где я пребываю в величайшей тревоге, ожидая, что продадут меня тому, кто станет со мной обращаться еще хуже. Я хочу рассказать вам, какие выпали мне тяготы, чтобы вы постигли, что у меня есть повод радоваться, что нашлось для нас это облегчение.

Я был продан одному хозяину той порой, как начиналась зима, поля стояли засохшие, и не найти было и скудной стерни, не то что мягкой травки[121]. А как он был весьма алчен, то был и очень жесток, ибо жестокость — дочь алчности[122], так что каждодневно заставлял меня работать, не давая подкрепиться хоть малостью отрубей или другого доброго корма; а когда сам во мне не нуждался, давал меня внаем другим, чтобы нажиться на моей горести. А поскольку, как всем вам ведомо, зимней порой не занимаются ни возделыванием земли, ни подрезкой лозы, ни другим подобным делом, все нанимались доставлять товары в город, чтобы заработать каких денег и позаботиться о своих потребах. Однажды нагрузили меня тяжким вьюком и повели в город, а потом отвели обратно домой, — это был груз и разные пожитки человека, мною пользовавшегося; те, кто меня взял внаем, нимало не печалясь о моей жизни — я ведь не был их имуществом, — оставляли меня умирать с голоду, так что остались от меня лишь кожа да кости. Я часто проклинал мое несчастье и, наверное, умер бы от этих тягот, когда бы не удерживала меня в живых одна надежда: пройдет же эта суровая пора, придет весна, когда мой хозяин и другие, занятые своими трудами, дадут мне передохнуть и я даже поем свежей и нежной травки, какую производит земля. В этой надежде и ожидании я продержался до лучшей поры. Тщетною, однако, оказалась надежда, ибо хотя мой хозяин возделывал свой виноградник, но занимал меня работой и сверх меры нагружал навозом, чтобы удобрять лозы. А когда у него не было во мне нужды, то, движимый отвратительной алчностью, он давал меня внаем горшечнику, делавшему корчаги и разного рода посуду и утварь, а тот постоянно заставлял меня таскать глину для его потреб. А как жалел он тратиться на наем, то и принуждал меня работать в день столько, сколько следует в два и сколько полагается двум ослам, и не давал мне и часу провести на зеленом пастбище, так что я был на пороге смерти и среди такой жестокости и стольких трудов не имел иного утешения, кроме новой надежды увидеть близкую летнюю пору, когда я мог бы получить-таки передышку. Но с наступлением этой вожделенной поры я снова оказался обманут, так как хозяин что ни день навьючивал меня снопами пшеницы, ячменя и всякого прочего, часто одалживал меня всякому, кто ни попросит, и в сильнейшую жару не давал подкрепиться ничем, кроме самой сухой стерни. Даже под сим жесточайшим гнетом давала мне некое облегчение надежда достичь близкой осени, равно оказавшаяся пустейшею, ибо не выпадало мне ни часа отдыху, затем что я непрестанно был навьючен то виноградом, то мустом, то яблоками и другими плодами, то дровами, заготавливаемыми для близящейся зимы. Увидев себя в таком положении, я впал в полное отчаяние и, подвернись мне случай, бросился бы с какого-нибудь обрыва, чтобы раз навсегда покончить с великими моими невзгодами. Часто я сетовал сам с собою, говоря: „Итак, от моих лишений нет никакого средства? Итак, я должен буду всегда жить столь бедственно и никто не явит мне ни малейшего сострадания? О злосчастные ослы, сколь скупа была к вам на свои дары природа, которая оказывается для вас воистину жесточайшей мачехой! Я вижу в доме моего хозяина овец, которых хорошо кормят и лелеют; вижу любимчиков-псов, не знающих ни малейшей заботы; вижу свиней, животных нечистых и ни к какому делу не способных, с коими обращаются отменно ласково и дают им еды вдвое, да еще и весьма тучной. Только мне выказывают величайшую в свете жестокость, никак мною не заслуженную, ибо я усердно служу хозяину. Если же я хочу рассмотреть состояние и положение всех прочих животных, то вижу, что у всех есть удовольствия, все наслаждаются любезнейшей свободой. А если взгляну в особенности на коня, который все-таки мало отличается от нашей породы, то он, хотя и подчинен людской власти, находит благородное обращение, добрую сбрую и добрый корм, употребляют его мало, и то в делах почтенных. Одни ослы терпят дурное обращение, почти всегда в язвах, а что еще хуже, всеми зверьми презираемы и гонимы, даже до того, что вороны, кормящиеся падалью, увязываются за ними, чтобы клюнуть. О злополучные ослы, сколь велико ваше убожество!“»

С такими речами он обращался к набольшему ослу и просил его от общего имени не откладывать долее отправку посольства к Юпитеру, дабы стяжать вожделенное облегчение.

Глава XXIII. Старый осел произносит отменную речь

— Слова его произвели столь сильное впечатление на умы, что не было там никого, кто не ревел и не пердел бы от сочувствия, и так были все взволнованы, что без всякого рассмотрения начали поименно называть избираемых в посольство, чтобы поскорее избавиться от своих бедствий.

Но пока они предлагали одного и другого, случилось так, что один старый осел высказал свое мнение. Он был не из числа приведенных на ярмарку, но обитатель тех краев, вышедший на пастбище вместе с другими; и так как он был весьма стар, то занимался своим делом, не вступая особенно в беседы с теми чужеземцами, которые по большей части — даже можно сказать, все — были юны или среднего возраста, а потому не очень ему подходили для разговоров. Услыхав предложение, он начал мотать головой, отлично понимая тщетность такой затеи. Поэтому, будучи должен высказаться, он хотел прямо ее осудить, стремясь выгнать сии сумасбродные намерения у всех из ума: их легкомыслие вызывало у него больше жалости, чем их бедствия, а потому он молвил так:

«Подобает, братья мои, даровать моим седым летам право держать в сем собрании речь, и долгую, хотя бы я и говорил невпопад. Я уверен, что вы меня в сем удовольствуете, а потому смело прошу вашего внимания и полагаю, что моя речь не заставит вас о том пожалеть, ибо, как вы знаете, со временем и с летами созревает рассудок. Думаю, вы мне поверите в том, что повествование нашего брата о его невзгодах и мучениях причинило мне немало скорби. Я был бы камнем, если б не был тронут состраданием, только созерцая, а тем более выслушивая, такое великое злосчастье — и его, и всех вообще ослов; а паче того — вспоминая обо всем, что я и мои сверстники пережили в сем свете. Но я хотел бы, чтобы вы знали также, что вящею скорбью и унынием наполнился я, замечая, с какою легкостью принято сделанное предложение, и видя, что вы хотите оное исполнить без всякого рассмотрения. Ах, любезные братья, не стремились бы вы присовокупить к вашим злосчастьям еще и это: быть легкомысленными и неосмотрительными и стараться нажить себе крайнюю беду и удручение! Вы, может, думаете, что Юпитер готов тотчас переменить свой указ, незыблемый с той поры, когда сотворил он ослов и зверей? Если вы так думаете, то глубоко заблуждаетесь. Когда творил он все вещи, каждой давал ее нерушимый устав; ослиную же породу создал с таким уставом, что надлежит ей подчиняться людям и служить им, таская ношу: для сего он дал им силу и сноровку. Он не переменит, поверьте мне, и не захочет упразднить свой устав, более того — прогневается на вас, если услышит, как вы обращаете к нему мольбы и отряжаете для того посольства. И у него будут причины гневаться, затем что ему покажется, что мы думаем его попрекнуть либо жестокостью, либо неведением, будто он дурно сделал, наложив на нас этот устав. И будьте уверены, братья мои, если вы его прогневите, наше безрассудство познает самую суровую кару. Ну, чтоб не тратить лишних слов, я хочу рассказать вам один пример, который вас тронет сильнее моих речей.

Не так давно один мой знакомец служил у алчного и жестокого огородника[123], обходившегося с ним весьма дурно, отчего он, побежденный нетерпением, часто обращал к небесам самый скорбный и жалостный рев, какой когда-либо раздавался. Не в силах сдерживаться, он надумал то самое средство, какое вы предложили, и, никому о том не объявив, отправился к Юпитеру и просил облегчить столь великие лишения, уравняв его с другими зверями, что наслаждаются любезнейшей свободой. Посмеялся Юпитер над его простодушием и дружелюбно попрекнул, осведомив, что его природе приличествует служить и носить вьюки, пользуясь купно с прочими ослами привилегией нарицаться вьючным животным по преимуществу. На это Юпитерово дружелюбие отвечал несчастный, что, коли нельзя сделать что другое по части свободы, пусть по крайности удостоит дать ему нового хозяина (такова была ненависть, какую он питал к своему). Юпитер внял и дал ему одного из тех, что выделывают горшки, миски, сковороды и тому подобное. А тот ремесленник, смотря на него как на осла, непрестанно нагружал его тяжелой ношей без всякой умеренности, отчего почти всегда мучила его какая-нибудь натертая рана. Сетуя из-за этой перемены еще больше, он снова прибегнул к Юпитеру за помощью и облегчением, — тот же, порядком прогневленный, сказал ему так:

„Ты нетерпелив и не довольствуешься своим положением, а потому заслуживаешь величайшей кары“. Тот не отступил пред такой угрозой, но пенял и упорствовал в мольбе, так что Юпитер молвил: „Ну что ж, и на сей раз я намерен тебе внять, но коли вновь воротишься, знай, я так с тобой разочтусь, что навек раскаешься в таких покушениях“. И с этими словами отослал его, дав ему в хозяева одного из тех, кто дубил звериные шкуры, выделывая кожи на людскую потребу. Когда осел очутился в его доме и увидел столь жестокое зрелище, как свежуют быков, лошадей, мулов и ослов, то готов был умереть от скорби, догадываясь, что в конце и с ним самим сыграют подобную игру; и, уразумев, что надобно ему непрестанно таскать останки своих друзей, родичей и братьев, готов был впасть в отчаяние. Тогда-то он понял, сколько зла натворил от желания добыть такое средство противу своих невзгод, которые должен был сносить терпеливо, будучи рожден для терпения, и решил позволить времени течь, как течет, и довольствоваться своим положением.

Я полагаю, братья мои, этого примера будет довольно, чтобы отвратить вас от глупого и бедственного замысла, ибо вы можете ясно из него увидеть, каково расположение к ослам у Юпитера, желающего, чтобы всякий довольствовался своим положением, иначе он придет в такое негодование, что всякий о том пожалеет».

Глава XXIV. Осел продолжает свою речь

«Я должен бы кончить мои рассуждения, но величайшая любовь, которую я питаю к нашему несчастному брату, более того — ко всем вам (на которых, как вижу, моя повесть произвела сильнейшее впечатление), принуждает меня говорить далее, чтобы подать всем некое утешение и ободрение, которое успокоит ваши ожесточенные и измученные души.

Наш брат, повествуя о своих невзгодах, хотел показать, сколь основательная причина к отчаянию — видеть, что наши злосчастья никогда не кончаются, и тем произвел во всех величайшее волнение. Знайте, любезные братья, что души, охваченные чрезмерной страстью, не принимая во внимание того, что заключается в них самих, чрезмерно себя удручают, лишаются самой действенной защиты, именно терпения, и напоследок предают себя в жертву отчаянию. Если этот свет полон трудов и лишений, отчего мы намерены пребывать в нем, не ощущая оных? Если ослы рождены работать и таскать ношу непрестанно, отчего мы полагаем, что можно отменить или изменить условия нашей участи? О, в каком великом заблуждении мы окажемся, если начнем исполнять эти дурные замыслы! Безумцы мы будем, если, имея такое действенное средство противу наших тягот, каково терпение, отринем его и не пожелаем им пользоваться. Надобно иметь терпение и быть уверену, что свет устроен на такой лад, что так было всегда, так и будет до его скончания. Не хочу в сем случае обойти молчанием один прекрасный и полезный пример; послушайте, пожалуйста.