– Как ты умеешь обманывать меня приятными речами. Что во мне доброго, я же простая крестьянка, продавщица собачатины!
– Твоих достоинств не счесть! Ты – прохлада в жару, ты – огонь в холода. Когда ты даришь мне любовь, я потею каждой частичкой, каждой своей клеточкой чувствую твою мягкость. Спать в объятиях Мэйнян из семьи Сунь – большее блаженство, чем быть живым небожителем… —
Он пел и пел, повернув меня на спину, и его распущенная конским хвостом борода закрыла мне лицо… Ах, названый отец, как в песне поется:
– Никогда не знаешь, что найдешь, а что потеряешь… Старался, сажал цветы, а они не расцвели, между делом воткнул ветку ивы в землю – а она вдруг разрослась в тенистое дерево. В тот день, когда мы с тобой вступили, как феникс и жар-птица, на облачную башню, я думать не думала, что твои жемчужины сложатся в драконье яйцо… Хотела лишь доставить тебе безудержное ликование. Кто бы мог подумать, что ты арестуешь моего отца, чтобы предать его казни…
Я увидела, как цзюйжэнь Дань, а за ним и толпа господ шэньши, приблизился к свирепым солдатам, которые вытаращили глаза и взяли свои большие винтовки на руку. Все шэньши, кроме Даня, замедлили шаги, словно между ног у них неожиданно оказались булочки из рисовой муки, словно ступни их вдруг связал клей. Цзюйжэнь Дань медленно отделился от толпы и вышел вперед, будто вожак птичьей стаи. Он миновал первую арку. Защелкали затворы винтовок в руках солдат. Оробевшие шэньши остановились за аркой и дальше не пошли, а цзюйжэнь Дань остановился перед ней. Я выскочила из горстки женщин, пробежала несколько шагов до арки, опустилась на колени лицом к шэньши и спиной к цзюйжэню Даню и громко зарыдала, перепугав их всех. Собравшиеся в панике завертели головами. Я запела, взывая к ним:
– Господа хорошие, дядюшки, хозяева и ученые, я – Сунь Мэйнян, дочь Сунь Бина, челом вам бью, умоляю вас, умоляю, спасите моего отца. Отец начал смуту, но на то есть причины, пословица гласит, что загнанный заяц и тот кусается, тем более что отец – знаток устоев и правил, церемоний и приличий, человек культурный, самоотверженный муж, честный и прямодушный. Он и народ собрал бунтовать для общей пользы. Господа хорошие, дядюшки, хозяева и ученые, окажите милость, спасите жизнь моего отца…
Пока я рыдала, высоченный Дань приподнял полы длинного халата, сделал пару шагов вперед. Ноги у него подогнулись, и он опустился перед солдатами на колени. Я понимала, что цзюйжэнь Дань опустился на колени не перед солдатами, а перед управой уезда Гаоми, перед начальником уезда Цянь Дином, моим названым отцом господином Цянем.
Ах, названый отец, у Мэйнян быстро поспевает в животе плод, зачат наш ребенок, ваш дражайший отпрыск. Он – ваше семя, и когда он вырастет, он будет воскуривать по вам те же благовония, что и семья Цянь. Не заглядывай в глаза монахам, взирай на Будду и спаси жизнь деда твоего ребенка.
Первым на колени опустился цзюйжэнь Дань, его примеру последовали все шэньши, скоро тьма народа стояла на коленях по всей улице. Цзюйжэнь Дань вынул из-за пазухи свиток бумаги, развернул перед собой. На бумаге четко были видны большие письмена. Цзюйжэнь Дань стал громко читать:
– Сунь Бин начал смуту, но не без причин. Пострадали жены и дочери, сильный огонь опалил сердца простого люда. Многие взбунтовались, выступив в защиту народа. Кара, вменяемая ему, не отвечает степени его вины, Сунь Бину следует оказать снисхождение. Освободите Сунь Бина, утешьте чаяния людей…
Цзюйжэнь Дань двумя руками поднял прошение над головой и долго не вставал, словно ожидая, что кто-то подойдет и возьмет бумагу у него. Но подобные волкам и тиграм солдаты плотно встали перед входом в управу, безмолвствовавшую будто заброшенный старый храм. С балок кухни горевшего вчера ночью подворья еще тянулись струйки сизого дыма, а от голов нищих у входа уже разило вонью.
Прошлой ночью герои славно пошумели в управе, большой огонь рвался в небо, везде гремели крики.
Если бы я сама не принимала в том действии участия, не видела все те картины собственными глазами, то в жизни не смогла бы представить того, что произошло прошлой ночью, как вспомнишь, сразу охватывает запоздалый страх. А подумаешь, и не страшно ничего, сразу думаешь о том, как не щадили своей жизни нищие. Отрубят тебе голову – будет тебе всего лишь рана размером с чайную чашку.
С тайной ненавистью вспомнила я, как прошлой ночью отец тронулся головой и погубил такую великую задумку. Сам жизни лишишься – пустяк, а вот потащил за собой других – дело серьезное. Столько нищих сгинули. Если бы госпожа не пришла на помощь, то твоя дочь тоже бы с жизнью распрощалась.
Почему же, почему, отец, скажи, ну почему?
Время от времени из управы вылетал кто-то из чиновников и с опаской, как дикий кот, прошмыгивал мимо. Прошло время, за которую целую трубку можно выкурить. Цзюйжэнь Дань застыл в той же позе, словно глиняное изваяние. Шэньши и народ за ним оставались в том же положении. Из управы не доносилось ни звука. Вновь пролетело время на то, чтобы трубку выкурить. В управе все оставалось недвижным, солдаты перед воротами стояли, вытаращив глаза и сжимая винтовки, будто перед лицом могучего врага. По шее цзюйжэня Даня текли капли пота. Прошло еще немного времени, и руки цзюйжэня Даня начали дрожать, пот заструился у него по спине. Но за воротами управы по-прежнему царила мертвая тишина.
Неожиданно в толпе заголосила старушка из семьи Сун:
– Смилуйтесь…
За ней в плач ударились другие:
– Смилуйтесь… Смилуйтесь…
ebooksa