– Работник искусства! – громко произнёс Лао Лань. – Я тут, видишь ли, в таком виде, не могу пожать руку, прошу извинить!
– Что вы, что вы, президент Лань, – запел худрук. – Только с вашей поддержкой наша труппа и может прокормиться.
– Взаимопомощь – штука такая, – сказал Лао Лань. – Скажи своим артистам, пусть приложат немного усилий, хорошенько помогут мне отблагодарить бога мяса и бога У Туна, а то кто его знает, неважнецкое представление перед храмом может оскорбить дух божеств, и ниспошлётся воздаяние.
– Не волнуйтесь, президент Лань, – заверил худрук, – мы приложим все силы, исполним эти две пьесы хорошо.
Несколько электриков с сумками для инструментов за спиной при помощи приставных лестниц монтировали на сцене освещение. Глядя, как они ловко и умело забираются и спускаются по лестницам, я вспомнил двух братьев-электриков в деревне мясников много лет назад, всё прошло, с течением времени вещи остались прежними, а люди – нет. Я, Ло Сяотун, опустился на самое дно общества и, по всей вероятности, определил, что в этой жизни у меня шанса подняться снова не будет. Всё, что я могу делать, это сидеть в ветхом храме, опираясь на тело, ослабевшее, возможно, после приступа вторичной эпилепсии, и отправляться в былые времена, ветхие, как многолетний прах, рассказывая о них этому гнилому, как труха, монаху, что сидит напротив.
Высокий, сверкающий пурпурно-красным лаком гроб стоит поперёк гостиной дома Лао Ланя. В него помещена роскошная урна с прахом. Я видел всё это своими глазами и почувствовал, что это и впрямь лишнее. Затем, когда Лао Лань опустился на колени и, хлопнув по гробу, зарыдал во весь голос, я вдруг понял: только если ударить по гробу, может получиться такой гулкий и волнующий звук; только став на колени перед таким величественным гробом, высоченный Лао Лань кажется мне равным; и только такой пурпурно-красный гроб может подчеркнуть торжественность обстановки в зале с телом покойного. Не знаю, прав я был в своих соображениях или нет, потому что произошедшее потом заставило меня потерять интерес к этим мелочам.
Наряженный в холщовую траурную одежду, я сидел впереди гроба; Тяньгуа в траурной одежде сидела позади него. Между нами стоял глиняный таз для сжигания бумажных денег. Эти оттиски медных монет на жёлтой бумаге мы с Тяньгуа поджигали от лампад на крышке гроба и бросали догорать в таз. Бумага в нём превращалась в белый пепел, от которого поднимался дымок. Погода в этот день седьмого месяца по лунному календарю стояла жаркая, просторная траурная одежда была перехвачена на поясе конопляной верёвкой, а перед лицом ещё пылали деньги в тазу, так что через какое-то время я почувствовал, что весь в поту. Посмотрел на Тяньгуа – её лицо тоже вспотело. Перед нами лежала груда бумажных денег, я клал в огонь денежку, а вслед за мной – она. Невозмутимое личико, выражение строгое, но никакой скорби не видно. Нет и следов от пролитых слёз, хотя, возможно, они уже все выплаканы. Я будто бы слышал, что Тяньгуа этой умершей женщине не родная, что её купили у какого-то торговца как живой товар. Другие говорили, что Лао Ланю её родила девица из другой деревни, и потом её растила жена. Я то и дело тайком смотрел на неё, сравнивая с женщиной на портрете за гробом, и не находил между ними ничего общего. Сравнил её лицо и с лицом Лао Ланя – вроде бы тоже не нашёл особого сходства. Может, её на самом деле купили у торговца живым товаром?
Подошла мать со смоченным в холодной воде полотенцем, протёрла мне лицо и тихо распорядилась:
– Не надо жечь очень много, дождитесь, пока недогоревшие обратятся в пепел, и хватит.
Закончив со мной, мать сложила полотенце, подошла к Тяньгуа и протёрла лицо ей тоже.
Тяньгуа подняла голову и посмотрела на мать, большие глаза быстро забегали. Ей вообще-то следовало что-то сказать в благодарность, но она ничего не сказала.
Сестрёнка, посчитав, что мы жжём бумагу в развлечение, неслышно подошла, присела рядом со мной на корточки, взяла жёлтую бумажку, бросила в таз и спросила меня на ухо:
– Брат, а можно в тазу мясо жарить?
– Нельзя, – сказал я.
Со двора вошли работавшие на нас репортёры: один нёс видеокамеру, другой – штатив с осветителем – и стали снимать происходящее в зале. Мать, согнувшись, подбежала к сестрёнке и потащила её вон, сестрёнка идти не хотела, мать схватила её под мышки и поволокла.
Под объективом камеры я сжал губы, чтобы выглядеть серьёзнее. Положил бумажную денежку в таз, Тяньгуа последовала моему примеру. Репортёр с камерой согнулся в поясе так, что объектив чуть не касался дыма и огня. Потом качнул его, направив на моё лицо, ещё движение – и он направлен на лицо Тяньгуа. Движение вниз, и в объективе мои руки. Ещё движение, и в нём руки Тяньгуа. Ещё перемещение, и в объективе гроб. Камера поднимается и снимает лицо усопшей. Я вижу в рамке её лицо, лицо тётушки Лань, на огромном бледном лице – печальные глаза, хотя в уголках рта смешинка, разлившуюся по всему лицу печаль трудно скрыть. Глядя на неё, я обнаруживаю, что она тоже пристально смотрит на меня. В её взгляде так много всего, он воздействует на меня со всей суровостью. Я не смею встречаться с ней взглядом, поспешно отвожу его в сторону, смотрю на отступающих к выходу репортёров, смотрю на склонившую голову Тяньгуа. Чем больше я смотрю, тем более чувствую, какое странное у неё выражение, тем более чувствую, что она не совсем похожа на человека, тем более чувствую, как она становится каким-то привидением, а настоящая Тяньгуа давно уже умерла вслед за матерью (и неважно, родная она дочь или нет), я словно вижу, как из двора их дома простирается на юго-запад жёлтая дорога, по которой мчится красивая повозка, в ней стоят тётушка Лань и Тяньгуа в белых одеяниях с широкими рукавами, которые взлетают на ветру, словно крылья бабочки.
В полдень жена Хуан Бяо позвала нас с Тяньгуа на кухню и подала блюдо свиных фрикаделек, суп с окороком и белой тыквой и корзинку пирожков. Сестрёнка Цзяоцзяо тоже ела с нами. Было душно, к тому же пол-утра жгли бумагу, и от дыма мне было немного нехорошо, аппетита не было. А у сестрёнки с Тяньгуа аппетит был прекрасный. Они поели фрикаделек, супа и запихнули в рот по пирожку. Девчонки друг на друга не смотрели и, словно соревнуясь, ели от души. Пока мы были заняты едой, вошёл Лао Лань. Непричёсанный, небритый, одежда в беспорядке, печальное лицо, глаза в красных прожилках. Навстречу ему подошла жена Хуан Бяо и, глядя на него глазами, полными слёз, стала заботливо уговаривать:
– Ах, президент Лань, я знаю, как вам тяжело, как говорится, один день супружества – сто дней милости, а вы столько лет прожили вместе. А ведь тётушка была ещё такой добродетельной женщиной, так что не только вам тяжело, и у нас слёзы льются без остановки. Но раз уж так случилось, что почтенная покинула нас, вы всё равно должны заботиться об этой семье, перед компанией ещё стоят такие великие дела, без вас у нашей деревни не будет надёжной опоры. Поэтому, президент Лань, наш большой старший брат, не ради себя самого, а ради нас, жителей деревни, вы тоже должны поесть…
С красными от слёз глазами Лао Лань проговорил:
– Спасибо за такую доброту, но ничего в рот не лезет. Ты покорми как следует детей, а у меня ещё много дел.