Лао Хань собрал деньги перед собой и пересчитал:
– Сестрёнка, может, вернуть тебе часть?
– Иди-ка ты, Лао Хань, сегодня для начала оставайся довольным, а в следующий раз отыграюсь, – сказала мать, – боюсь, без штанов тебя оставлю.
– Ладно, так уж и оставишь, – отвечал Лао Хань, – не везёт в любви, повезёт в игре, Лао Ханю в любви всегда не везло, вот за игральным столом всегда и везёт.
Я с самого начала следил, как Лао Хань считает деньги, и знал, что за какую-то пару часов он выиграл девять тысяч юаней.
На противоположной стороне шоссе, где жарили мясо, в воздухе висел дым и жар, стоял гвалт. А во дворике храма перед четырьмя торговцами лишь вытянулись четверо телохранителей Старшóго Ланя, а сам он расхаживал туда-сюда перед воротами. Брови озабоченно сдвинуты. Проходящие по шоссе любители мяса бросают на него взгляды, но ни один не подходит. Повара то и дело переворачивают лопаточкой дымящееся на противнях мясо, на лицах проскальзывает досада, но, когда на них косятся телохранители Старшóго Ланя, это выражение тут же сменяется заискивающей улыбочкой. Жаривший гусят в правой ладони прятал сигарету и, улучив момент, когда никто не смотрел на него, быстро подносил её ко рту и глубоко затягивался. На той стороне звучала песня, трогательная, она лилась и лилась, её исполняла тридцать лет назад одна тайваньская певица. Хоть я был ещё маленький, её песня пользовалась широкой популярностью, от больших городов до малых, от малых городов до деревень. Лао Лань рассказывал, что эта певица ходила под ручку с его третьим дядюшкой. И вот сейчас снова раздаётся её пение, время течёт вспять, и она в образе простой девушки в чёрной юбке и белой рубашке, с короткой чёлкой на лбу, милой ласточкой впархивает с шоссе. И бросается в объятия Старшóго Ланя, звонко щебеча «Братец Лань!». Обняв её, Старшóй Лань делает пару кругов и бросает на землю. На земле постелен ковёр толстого ворса с большим рисунком феникса, играющего с пионом, краски очаровательные, необычные. Под светом больших хрустальных люстр возлежит прекрасное тело певицы, её взор затуманен. Заложив руки за спину, Старшóй Лань принимается ходить вокруг неё, один круг, другой, третий – так обходит вокруг своей жертвы тигр. Певица встаёт на колени и надувает губки:
– Ну что же ты не идёшь ко мне, братец?
Старшóй Лань усаживается на ковёр, поджав ноги, и начинает внимательно изучать её тело. Смотрятся они очень занимательно: он в европейском костюме, она в чём мать родила.
– Ну, что же ты, братец Лань? – скривив рот, безрадостно вопрошает певица.
– Столько женщин было до неё, – будто сам себе говорит Старшóй Лань, – в те времена Большой Хозяин выдавал мне каждый месяц пятьдесят тысяч долларов на накладные расходы, я эти деньги не истрачивал до конца, и тогда он бранил меня, называя болваном.
Имя этого Большого Хозяина я даже не могу произнести перед вами вслух, дорогой мудрейший, я принёс Лао Ланю страшную клятву: стоит мне назвать его имя, я останусь без потомства. Старшóй Лань сказал:
– Скоро я научусь сорить деньгами, менять женщин, как меняются лошадки в фонаре. Но с тех пор, как у меня была она, ты первая сбросила передо мной одежду. Она – разделительная линия. Ты первая после неё, поэтому хочу говорить с тобой начистоту. Но потом я не смогу поговорить так ни с кем. Желаешь ли ты стать ей заменой? Желаешь ли, чтобы, будучи с тобой, я выкрикивал её имя, представлял себе её тело?
Певица на миг задумалась и со всей серьёзностью заявила:
– Да, братец Лань, желаю, лишь бы тебе понравилось, сделаю всё, что скажешь. Прикажи мне умереть, пойду на смерть без колебания.
Старшóй Лань заключил певицу в объятия и с глубоким чувством промурлыкал:
– Яояо…
После того, как они накувыркались на ковре целый час, певица, вся растрёпанная, со сбившейся помадой, возлежала на диване с длинной дамской сигаретой во рту и бокалом красного вина в руке, и когда два облачка белого дыма яростно вылетали у неё изо рта, время уже оставило на её лице свои неизгладимые следы. Эта певица, мудрейший, всего-то один час занималась любовью с Старшим Ланем – как вышло, что она утратила свою красоту, и на её лице отразились житейские невзгоды? Неужели и впрямь, как говорится, «десять дней в горах равны тысяче лет в бренном мире»? Лао Лань рассказывал, что его третий дядюшка испытывал глубокие чувства к этой Чэнь Яояо, чувства певицы к его дядюшке тоже были глубоки. «Из женщин, испытывающих глубокие чувства к моему третьему дядюшке, можно целую армию составить!» – говаривал он. Я знаю, Лао Лань преувеличивает, мудрейший, так что ты принимай это за шутку.
Хлопушка тридцатая
В день, когда проходила церемония торжественного открытия мясоперерабатывающего комбината Хуачан, отец с матерью поднялись ни свет ни заря. И заодно разбудили нас с сестрёнкой. Я понимал, что этот день очень важен для нашей деревни мясников, для родителей и для Лао Ланя.
Мудрейший скривил рот, и на его лице появилась скучная усмешка. Это говорило о том, что виденное и слышанное мной он тоже видел и слышал. Но, возможно, его усмешка не имела никакого отношения к виденному и слышанному мной. Он задумывался и улыбался иначе, чем я. Так это или нет, неважно, мудрейший, позволь мне продолжить ещё одной, ещё более великолепной картиной: у ворот роскошного особняка Старшóго Ланя остановился роскошный лимузин, и к нему чинно направился швейцар в зелёной униформе и белых перчатках. Ярко освещённый зал полон известных красавиц и утончённых дам, высокопоставленных чиновников и богачей. Дамы в вечерних платьях состязались в свежести и блеске, как цветы в роскошном саду. Мужчины в костюмах от известных европейских фирм, лишь один старик с седыми усами и бородкой, которого поддерживали под руки две роскошно одетые женщины, был облачён в сшитый по заказу китайский традиционный наряд, передвигался с грацией небожителя. В середине зала с потолка свешивался большой золотой иероглиф «долголетие», под ним на столике были разложены подарки, ещё стояла корзина с персиками бессмертия, натужно разевающих розовые ротики, и по всему залу расставлены десяток ваз с очаровательными камелиями. Старшóй Лань щеголял в ярком европейском костюме белого цвета, красный галстук-«бабочка», редкие волосы тщательно прилизаны, лицо пышет красным. К нему с улыбками и восклицаниями стайкой подлетела толпа разряженных женщин, которые пытались прорваться к его щеке, чтобы оставить на ней след своих напомаженных губ. Через миг на его лицо легла печать торжественности. Так, испачканный помадой, он проследовал к седобородому старцу и согнулся в глубоком поклоне:
ebooksa