— Как, товарищ мичман? — спросил, мигнув на газету, Женька. — Нравится?
И погладил, довольный, свою черную волнистую челку.
…Оркестр, по случаю мороза, был отменен. В лютый, железо ломающий мороз выстроилась на стенке в парадной форме бригада. В двадцати шагах перед строем высились и терялись в тумане паровых магистралей обросшие изморозью корабли. Вечерело; малиновые, фиолетовые пятна летели над стенкой в пару. Стол под красным бархатом, и на бархате стола — черное и золото: кортики, погоны. Лицом к бригаде, шеренгой, застыли, с многолетней выправкой, восемь мичманов, и самый маленький и широкий, в непривычном белом шарфике, — мичман Раевский.
— …Раевский!
Бригада дышала, треща. Боцман докладывал комбригу, и не было слышно, что.
— Поздравляю вас…
— …Союзу!!
Пар вырывался, шипел. Фиолетовые пятна проносились все гуще, и торжественным маршем под хрип перемерзших динамиков проходили уже в темноте.
Закладывали циркуляцию, палуба кубрика заходила ходуном, сотрясаемая винтами; всех поволокло набок — и поставило на ноги вновь. Иван, беззвучно матерясь, держался за ушибленную макушку, так же беззвучно смеялся Женька.
— …Обозначается буквой «Покой», — убеждающе толковал Леха, — означает: «Приказание». Иван по тыкве получил, спать не будет. Задраиваются они, во-первых, ночью. На ночь то есть. Потом — по сигналу «к бою-походу» и по тревогам…
Загремели запоры двери.
— Покойник пришел, — сказал Карл.
И влез, ступая огромными ботами химкомплекта, Дима.
— Здравствуйте, — сказал с поклоном Дима.
— А потом еще в узкостях, тумане, шторме и при эволюциях, — уверенно заключил Леха. — Товарищ мичман, Олейник опять сухой.
— …У-ух! — ревел когда-то на Диму боцман. — Олейник! Почему сухой?
— Не знаю, товарищ мичман!
По отбою тревоги, когда все сдергивали противогазы и сдирали резиновые рубахи противохимических костюмов, с рубах лило ручьем, пар валил от загривков… Дима был сух. Боцман хватал его за вихры — сух!.. сукин сын. Все в костюмах, все в противогазах — на одну, резиновую морду, попробуй уследи за «сачком». И, отчаявшись, Раевский нарисовал мелом на Диме большой крест. «При мне будешь!» Проклятое дело работать у боцмана в аварийной партии, но Диме в ту ночь досталось, как не снилось никому. Только и слышалось по коридорам и шахтам, в полутьме перекрещенных бревнами кубриков: Олейник! Олейник! Олейник!..
— Ко мне! — велел боцман по отбою тревоги. — Снять противогаз.
Дима был красен, замотан безмерно, но — сух.