— …Смирна! — закричал на шкафуте, в ветер и ночь, Луговской.
— Смирна! — закричал у себя на борту Сидорук. Комбриг перемахнул через фальшборт и приложил к козырьку руку. Мишка Синьков коротким движением смахнул с мачты флаг комбрига, и точно такой же флаг распрямился, забился над «сто восьмым». Отдали швартовы, и «восьмой» провалился в ночь. Комбриг ушел, оставляя, как три занозы, память о трех коротких разговорах.
— …Экипажем доволен, — прокричал он Назарову, когда рвались беззвучно тросы. — Твоей заслуги не вижу. Заслуга Демченко. Луговского. Раевского заслуга. Хороший корабль тянет по инерции лет пять. Думай, командир. А ты, Андрей, вял! Моряк хороший. Вял! Ты у меня комдивом будешь. Или с флота вон уйдешь.
— Сколько вам лет, старпом? — сказал он Луговскому. — Двадцать семь? Командирский возраст.
— …Дурака свалял, Шура, — сказал он в кают-компании. — Зря в училище не пошел.
На что Шура ответил:
— Двадцать два. Две звезды в двадцать восемь? Кому нужен пятидесятилетний капитан? — И оба невольно взглянули наверх.
— Не будь жестоким, Шура, — сказал комбриг. — Верный путь к свинству. Так, главный старшина. — И ушел; тяжелый пистолет на ремешках раскачивался у бедра.
Комбриг ушел, и осталось вязкое, глухое уныние. Скучно жить на условно потопленном корабле, скучно делать приборку, все собирая в исходное. Раевский долго лазал вдоль штормовых лееров, пересчитывая покалеченные крепления и стойки, и, вспомнив вдруг, что он здесь больше не боцман, разобиделся вконец. Без трепа и смеха, какими отмечен обычно отбой тревоги, и не куря, потому что нечего было курить, обходя недовольно мичмана Карпова, который всучивал всем сухари, спустились в кубрик с бродившей по палубе водой, завалились по койкам. Сил не было даже на то, чтобы расстегнуть бушлат. Боевая тревога ударила, казалось, сразу.
— …Не спешите докладывать, помощник. — Голос командира был безмерно устал. — Доложите мне
В большей степени, нежели напоминанием статей Корабельного устава, уязвить Луговского было трудно.
— Не спешите, помощник. Даю вам двадцать минут.
Окаменев от бешенства, он соскользнул по трапам. Носовые отсеки забирали воды через крышки люков — не много, но забирали. У акустиков сильная фильтрация через сальники. Поломка в главном распределительном щите, электрики работают на запасном. Левая главная машина сбавляет обороты. Фильтрация воды в румпельном… Кораблю приличного возраста пережить такой шторм непросто, еще хорошо отделались. Все запасы еды — в пшенке, сварить которую нет возможности. Сухарей, пресной воды хватает. Ныряя в люки и взбираясь по широко качающимся трапам, слушая доклады, проходя по кренящимся, гремящим листам пастила вдоль дизелей, он продолжал думать о новой прокладке, которую прикинул сразу после прочтения радиограммы, — на Покровский маяк. Верно ли его место? Если место неверно и сломается эхолот, он выйдет через пять часов прямо на отмели, не увидев никакого маяка… Топлива достаточно. Расход масла начали из резервной цистерны. Больных нет. Глядя в его застывшее лицо, ни в одном отсеке не решились спросить о причинах тревоги.
— Луговской. Вы уверены в своем месте? — спросил после доклада Назаров.
Ответ Луговского я привожу как образчик штурманской прямоты.
Вот что сказал Луговской:
— …Ну вот что, пацаны, — сказал в микрофон Назаров, и во всех отсеках стало тихо.
— …Поиграли в войну — и будет.
И по всему кораблю облегченно вздохнули, заворочались, где-то выругались, где-то высморкали нос, а Луговской мрачно сказал: