Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры

Она не знает, сколько времени провела в молитвах, жалкая в перешитом для первых танцев материном платье. Но знает точно: все было бы иначе, совершенно иначе, если бы Он не ответил. Если бы не явился ей наяву.

И сказал Он, что все в мире есть любовь; сказал, что любовь и вера воплощаются милосердием; сказал, что любит ее.

Спустя год Фаустина покинула отчий дом. Еще два года работала служанкой в хороших домах, чтобы скопить достаточно денег. Еще два пробыла послушницей при монастыре кармелиток. Чистила решетки, подрезала розы. Помогала на кухне. Соблюдала обет безмолвия, очищаясь от суетных мыслей и слов. Теперь же, чтобы по-настоящему стать невестой Христовой и посвятить Ему и делу Его всю свою жизнь, она здесь.

Ведь все эти годы он был рядом. Возникал из света и фимиама и касался склоненного затылка невыносимо теплой ладонью. Всякий раз, когда сомнения проникали в уязвимую душу, он возвращался во плоти, чтобы напомнить о ее миссии – нести людям весть о милосердии и любви. Что их достаточно.

Изгой I

Это всего лишь школа.

Длинное двухэтажное здание смотрит на меня свысока, пока я мнусь у ворот.

Это всего лишь школа. Общественная школа для обычных девчонок и мальчишек, что живут в нашем районе. Каждое утро они поднимаются по четырем каменным ступеням, расходятся по классам и там под присмотром учителей читают, пишут и считают, грызут яблоки, меняются марками и стеклянными шариками, разливают чернила, плюются жеваной бумагой, подсовывают записки, дерутся по темным закоулкам, впечатывая друг в друга кулаки и колени быстро-быстро, пока не заметил кто‑нибудь из взрослых. И при первом же окрике бросаются в разные стороны, как мыши в кладовой.

Это просто городское здание, такое же как больница или вокзал. Здесь никто не живет. Сюда приходят и отсюда уходят с легким сердцем. Все, но только не я.

Стискиваю ручку новенького кожаного портфеля. До сих пор у меня не было портфеля. В пансионе мы носили тетради, прижав их к груди, а после относили в свои дортуары, где они хранились на прикроватных тумбах. Здесь мое личное пространство измеряется иначе. Я не люблю перемен.

Сверяюсь с наручными часиками – подарком мамы на Рождество, – мне лучше поторопиться, иначе я опоздаю на урок и меня станут ругать. Я не вынесу еще и этого.

Преодолеваю четыре ступени и тяну на себя тяжелую дверь. Та летит мне в лицо с такой скоростью, что я едва успеваю отшатнуться. Из-за двери кубарем выкатываются двое мальчишек, сцепившихся в драке. Пламенеют их оттопыренные уши, мелькают ободранные кулаки в сизых пятнах чернил. У одного уже оторван воротник.

Я не могу войти в школу из-за их свалки, прячусь за створкой и ощупываю свои очки в надежде, что дверь их не повредила.

Но очень скоро в дверях появляется наш учитель географии и легко растаскивает дерущихся. Одного он держит за плечо, другого за шиворот. Теперь я вижу, что это Павелек и Марек, они учатся в моем классе и вечно всем досаждают. Я боком прохожу мимо этой троицы, но даже мои осторожные движения привлекают их раздраженное внимание.

– Чего таращишься, курва четырехглазая? – успевает выкрикнуть Павелек, прежде чем дверь захлопывается за моей спиной. Запирая меня в школе.

* * *

На урок я все же опаздываю. Всего ничего, может, на минуту. Учитель математики уже пишет на доске пример, который кому‑то предстоит решить. Заметив меня, он только рассеянно кивает, мол, проходи. И все снова оборачивается против меня.

– Пожалел очкастую.

– Да нет, это потому что она из богатеньких.

– Голытьба же!

– Заучка.