– Ха, и кто мне это говорит?! Не я ли вытащила тебя из безвестности, чтобы ты мог предлагать дирекции свои бездарные, банальные, никчемные партитуры!
Похоже, голубки не на шутку разругались. Лишь бы не начали мириться, иначе меня стошнит.
– Никчемные партитуры? Может быть, ты потеряла слух и вкус, но мои концерты для скрипки с оркестром пользуются успехом.
Мать заливается злым музыкальным смехом:
– Не смеши меня. Твоим поклонницам интересней кое-что другое. Как, говоришь, зовут ту флейтистку? Подумать только – флейтистка!
– Твоя ревность просто глупа!
– О-о-о, это невыносимо! Унизительно! Сколько ей лет? Семнадцать?
Я представляю перекошенное от гнева лицо Якова Львовича и усмехаюсь.
– Ей двадцать, Регина, – холодно цедит он и, судя по теням и звукам, опускается на банкетку в изножье кровати, – и она талантливая музыкантша. Не позорь себя хотя бы перед оркестром.
Мать этого не спускает:
– Хотя бы?! ХОТЯ БЫ?!! – переспрашивает она, голосом делая мощный скачок через две октавы. – Стоило мне отвернуться, как ты уже прилип к ней в кабинете с шампанским! Хватал за ноги! Я – твоя жена…
– А я – твой муж! И я не потерплю, чтобы ты закатывала отвратительные сцены на глазах у коллег.
– А я…
– Заткнись, Регина. Может, твой покойный благоверный и сдувал с тебя пылинки и исполнял любой каприз, но я не он. Я требую уважения, положенного мужчине!
При упоминании моего отца я сжимаюсь. Как смеет этот слизняк…
– Да как смеешь ты касаться памяти моего героического Матежа! Своим лживым ртом! Прохвост, альфонс!
Кажется, мать швыряет в своего дирижера всем, что попадает ей под руку, и я впервые чувствую к ней что‑то… Просто что‑то отличное по температуре ото льда.
– Д-дрянь!
– Матеж был настоящим мужчиной!
– Ха, а в моей постели ты называла его старым импотентом!