Пальцы коснулись её там, где никто
Язык его коснулся ребром её собственного. Губы настойчиво и торопливо обхватывали её губы. Верхнюю, нижнюю. А пальцы трогали, трогали,
Маришку бросило в жар. В холод.
Стало нестерпимо трудно дышать.
«Зачем же?..»
Со стуком распахнулась дверь.
Словно топор по плахе.
Близился полдень.
Хлипкие ставни скрипели на ветру. Сквозь окна в усадьбу пробирался острый белый свет хмурого неба. Тряпки приютских поднимали в воздух облака пыли, и та стелилась по полу серо-коричневым плотным туманом. В доме было до жуткого тихо – каждый занят своей работой, сосредоточен и кроток.
Анфиса вышагивала по своим владениям, отпуская ехидные замечания каждому, кому не смилостивилось попасться ей на глаза:
– Глаза разуй, бестолочь!
Приютские драили и мели, чистили и натирали. Щётки, тряпки, мыло и вёдра – они были повсюду. Вместе с тёмными каплями, а где-то и лужами – особенно младшегодкам не удавалось как следует отжать тряпку – они усеивали старые дощатые полы.
Одному из малышей совсем не повезло. Не сумев дотащить ведро до следующей комнаты, мальчишка перевернул его прямо под ноги Анфисе.
– Крысёныш-ш! – она вывернула его ухо с такой силой, что мелкие хрящи на нём посерели.
А затем служанка швырнула приютского прямо на перевёрнутое ведро. И тот свалился с него прямо в недавно растёкшуюся по полу лужу. И разревелся.
Грохот ведра и его рёв были единственными по-настоящему громкими звуками в ставшей воистину могильной в последний час тишине дома. Но вскоре и они стихли.
Усадьбе снова пришлось погрузиться в молчание. Липкое и холодное – какое бывает в предрассветные часы, перед казнью. Прежде чем улицы городов проснутся от рёва толпы и дребезжания цепей революционеров, которых волоком тащат по площади. Тишина – совсем беспокойная. Ведь ночью… ночью по городам бродят Нечестивые.
Но Анфисе тишина нравилась, как нравилась и Терентию – их лица довольные, когда они друг за другом патрулировали то один, то другой коридор.
И только свистящий шепоток, быстро перебегая из уст в уста, перелетая с этажа на этаж, смешиваясь с пыльным туманом, тихо, но вместе с тем до одури громко вопил: