Паучье княжество

– Хватит! – Настя сжимала и разжимала кулаки. – Хватит, это не…

– Я своими глазами видела!

– Замолчи!

Настя выглядела так, будто готова вот-вот разреветься.

Маришка открыла было рот, чтобы закончить этот бесполезный спор и воззвать наконец к её разуму. Но подруга вдруг подскочила к двери и пулей вылетела в коридор.

– И чаго эт ты там видела, а? – донесся до Ковальчик насмешливый голос служанки.

Пустошь

– Знаешь, что стг'анно? – Настя, только что вернувшаяся с уборки, вытянулась на кровати.

Говорила она как ни в чем не бывало, будто и не было той нелепой сцены в служанкиной каморке.

– Мы вот всё тут моем-моем. А домопг'ислужники-то тогда зачем? – Сморщившись, она чесала тыльную сторону ладони. – Анфиска сидит себе и ни чег'та не делает. Г'аньше нам хоть помогали…

Сухой шуршащий звук – будто ногтями возят по древесной коре. Он заставил Маришку неприязненно посмотреть на подругу.

– Это все дегтяг'ное мыло! – с досадой произнесла та. – Никак не возьму в толк, почему только у меня после него такое с г'уками?

Маришка пожала плечами и вернулась к своим дневниковым записям. Разговаривать с подругой ей не хотелось. Настя так упиралась в желании не замечать ничего, что выбивалось бы из привычной ей картины мира, что Маришка не находила в себе сил на беззаботную болтовню с ней.

Но та продолжалась.

– Александг' с Володей, кажется, в полном пог'ядке. На лестнице они облили Ваг'ваг'у гг'язной водой. Так ей и надо, от нг'авоучений уже тошно было.

Маришка прикрыла глаза. Настя продолжала трещать, то ли не замечая, то ли не желая замечать, что соседка в беседе совсем не участвует.

От голода у Маришки сводило живот. Она сглатывала слюну, пытаясь сосредоточиться на дневнике. Записывала лишь самое нужное – краткий пересказ минувшей ночи в рубленых предложениях с тщательно расставленными знаками препинания.

Вести дневниковые записи их приучила Анна Леопольдовна – выписанная из столицы учительница грамматики. Она была институтка, едва закончившая заведение для благородных девиц и отправленная на практику. Продержалась с полгода, затем её, по одним слухам, пригласили замуж, а по другим – попросили на выход из-за нехватки денег в приюте. Маришке, как и многим, она нравилась. Была мягкой и улыбчивой – совсем не соответствовала остальному воспитательско-преподавательскому обществу. Анна Леопольдовна говорила, что у языка есть история. Что каждая запись, сделанная на нём, была доказательством самого его изменчивого существования.

– Как? Вы совсем не ведёте дневников? Но это же самое что ни на есть живое доказательство того, что вы есть! Что есть язык, на котором вы говорите, – учила она. – Что у вас было прошлое. Что вы были. Вы и ваш язык.

Хоть слухи о причинах её ухода и были разные, но то, что Анна Леопольдовна не прижилась в приюте, являлось скорее фактом. Она не признавала грубости и излишней жестокости. Никогда не ходила на прилюдные порки и даже позволяла себе спорить с Яковом Николаевичем о методах воспитания. Так или иначе она ушла. А дневники, что призывала приютских вести, хранились с тех пор под матрасами у многих – от малышей, едва обученных держать карандаш, до выпускников.