Люция закусила губу. Как будто считала, что обязана расплатиться болью за прегрешения.
Я очень хорошо запомнила тот момент. Мы как раз закончили, и я пошла принять душ. Когда вернулась, он прилип к наноэкрану. В топе новостей висел заголовок о том, что в Сараево прогремел атомный взрыв. И Джон смотрел новостной ролик.
Я испугалась, застыла в дверях прямо замотанная в полотенце. Он раз за разом прокручивал одно и то же видео. Ведущий зачитывал свежую информацию, а в нижней секции страницы добавляли все больше и больше ссылок. Но их Джон не открывал. Он не хотел знать подробности, только пересматривал, как одержимый, один и тот же самый первый видеоряд.
(На этом месте Люция отхлебнула пива. Ее голос почти таял в шуме зала, как будто она рассказывала не о себе, а о каких-то других людях. Сказку о былых временах, о некой Люции Шкроуп. Затем она продолжила рассказ).
Он полетел в Сараево. Я хотела с ним, но во мне еще осталось хоть сколько-то приличий не сопровождать любовника, пока он пытается понять, жива ли его семья. Когда их не стало, мы весело смеялись в постели. Пока их тела пылью разлетались в атмосфере, я стонала от счастья. Я совершенно не понимала, как мне быть. Как смотреть Джону в глаза, когда он вернется из Сараево. Хуже всего, что я его все так же любила, хотя случилась такая трагедия. Ужасно скучала. Хотела снова упасть в его объятья. И мечтала исчезнуть за такие мысли.
В итоге оказалось, что я зря переживала. Он тайком вернулся из Сараево, тихонько забрал документы из университета и подался куда-то за границу. Я не пыталась его искать. Боялась встречи. Ведь он – живое свидетельство моего греха. Боялась, что не хватит сил встретиться лицом к лицу с виной.
На этом Люция замолкла.
Я слушал молча. Попросту не находил, куда вставить хоть слово. Закончив рассказ, Люция молча уперла взгляд в бокал. Я не знал, что сказать. Не приходило в голову, чем облегчить ей совесть.
Ведь сам терзался похожей виной.
То смутное чувство, которое я испытал, изучая личное дело, теперь, выраженное словами, обрело плоть и кровь. Когда Люция рассказывала свою историю, я понял то, что не попало в перечень данных. Вот в чем разница между написанным знаком и изреченным словом.
Кто-то писал, что у ушей нет век. Глаза можно закрыть, и текст перед ними исчезнет. Но пока собеседник говорит, нельзя спрятать уши так, чтобы защитить от его истории внутренний мир.
Лишь когда Люция рассказала, что с ней случилось, словами, я кое-что понял.
Какие чувства и цвет стояли за историей.
Покаяние. Бурое, как высохшая кровь, как краска, покрывающая полотна Марка Ротко. Густое покаяние.
В Сараево в один миг исчезли жена и дочь Джона Пола. Люция уже никогда не загладит вину перед теми, кого обманула. Потому что больше не перед кем. Они испарились, и не осталось даже тел.
Когда умирает тот, перед кем ты виноват, тает последняя надежда хоть как-то оправдаться. Потому убийство и худшее из преступлений, что его никак не исправить. Никогда жертва не скажет тебе: «Прощаю».
Мертвые не прощают.
Именно это терзало Люцию. Она обречена на неизбывную муку, потому что уже ничто не исправит содеянного. Никто не отпустит ей того греха перед женой и дочерью Джона Пола.
Кто-то сказал, что Бог мертв. И в этот миг грех лег в руки человека. Люди и раньше грешили самостоятельно, но отпускал грехи теперь не Господь, а хозяева смертной плоти, такие же люди.
Вот что очаровало меня в Люции. Мы оба грешники, лишенные прощения. Оба одержимы виной перед мертвыми.
ebooksa