Ожили детские воспоминания. Как я ходил по коридорам, сидел на кухне, в туалете, в ванной – глаза матери следовали за мной всюду. Из щелей, из-за углов, с разных ракурсов. Протянутые по дому взгляды напоминали мне направленные со всех сторон стрелки. Мать никогда не отличалась гиперопекой, и, если уж на то пошло, скорее пустила мое развитие на самотек. По-моему, я отколол даже больше номеров, чем среднестатистический ребенок. Только, в отличие от остальных детей, я всегда смутно ощущал ее взгляд какой-то частью затылка.
Дом. Тот самый дом, в котором исчез отец.
Дом, полный взглядов матери.
От облегчения, что за тобой всегда присматривают, всего один шаг до тесноты в груди.
Мне было нестерпимо тут оставаться.
Я решил ночевать в мотеле. Врачам сказал, что она не оставила записей на случай своей безвременной кончины. И тогда доктор проинформировал: «Раз не оставила указаний о степени допустимого продления жизни и нет препятствий религиозного характера, то… только вам решать, поддерживать ли терапию».
Весь следующий день я провел возле койки матери, смотрел ей в лицо и мучительно размышлял, что же выбрать. Как бы она поступила? Чего бы хотела?
Я спросил, страдает ли она, но врач ответил, что неясно, есть ли, кому страдать – осталось ли некое «я». И добавил: «Откуда вообще начинается „я“? Сколько участков, сколько модулей коры, отвечающих за личность, должно остаться, чтобы считать их сознанием? Никто из нас не проживал того состояния, в котором оказался мозг вашей матери. Лично я не могу сказать, воспринимает ли она нервные импульсы, которые курсируют по нейронам, как страдание». Чересчур даже прямой ответ.
Голосом, признаюсь честно, дрожащим от слез, я уточнил, имеет ли право кто-то принять это решение за меня. Я боялся. Не хотел касаться настолько серой зоны и считал, что очень жестоко со стороны врачей требовать от меня ответа.
Разумеется, они тоже не обязаны решать. Если уж на то пошло, задачка скорее для философов. Но, к моей несказанной досаде, философов не интересовали технологии. Наука так подробно разложила человека, а они все делают вид, что ничего не понимают.
Я не хотел принимать решение. Понимал, что в моих руках побывало много жизней и нечего капризничать, но, когда от тебя требуют решить участь любимого человека, волей-неволей запутаешься. До чего же легче жилось в эпоху, когда констатировали смерть мозга. Когда никто не объяснял, что между черной и белой полярностями – огромная зона неопределенности.
Я вернулся в мотель и продолжил рыдать. Плакал о мире растущих серых зон, на который не смел обернуться. От страха. О том, как ужасно и жестоко, что мне приходится решать. Я так долго плакал, что меня затошнило. Валялся плашмя в постели и рыдал, только время от времени бегал в туалет, чтобы попытаться еще хоть чем-нибудь опорожнить пустой желудок. Но с губ только свисали ниточки слюны.
Когда забрезжило утро, я решил, как поступлю.
Пусть вопрос очень сложный, но вариантов, как ни погляди, всего два.
Я даже не читал бумаги о согласии на прекращение поддержания жизни.
Поставил везде, где просили, авторизацию, и аппарат жизнеобеспечения отключили. Мне выразили сочувствие и предложили обратиться к местному психологу. В наше время к нему отправляют по любому вопросу. Когда разлад в браке, когда собирают на миссию, когда умирает родная мать.
Словом, я вежливо отказался.
Если в двух словах, то я устал.
Я это понял на похоронах. Столько думал о матери, что совершенно вымотался. Поэтому и решил, как поступить. А если бы еще оставались силы, то так бы, наверное, и мучился дальше.
В тот момент мне показалось, что я останавливаю терапию ради блага матери. То есть когда прикладывал палец к считывающему устройству. Оправдывался перед собой, что мать ни за что не хотела бы, чтобы я оставил ее в таком неполноценном состоянии. Таком, что даже не поймешь толком, жива она или мертва. К тому же, будь она жива, непременно страдала бы.
ebooksa