Религиозная жизнь Древней Руси в IX–XI веках. Язычество, христианство, двоеверие

На древность почитания именно деревянных кумиров указывают данные сравнительного языкознания: индоевропейское *bhag– ‘дерево, дуб’, русское бог; готское ans ‘столб’, древнеанглийское oss, древнеисландское ass ‘бог’. Сопоставимы также: русское колода и колдовать, русское ветла и древнеиндийское vetala ‘дух’[175]. Прослеживается соотношение «веры» и «дерева». Следует сопоставить: русское дерево и прусское druwi ‘вера’; индоевропейское *ker– ‘дерево, куст’ и латышское ceret ‘верить’, русское верить и латышское veris ‘густой лес’[176]. Показательна фонетическая соотносимость слов, связанных с идеей жертвы: латинское hostia ‘жертвоприношение’ и русское куст; латинское surculus ‘сук’ и хеттское suris ‘жертвоприношение’; русское жертва и древнеанглийское ceart ‘лес’[177].

Имеются мнения о том, что идолы у славян появились под иностранным влиянием, а ранее святилищами были рощи (*svet bor) и расчищенные для отправления культа требища. Древнеславянское обозначение жертвы – *treba – связывается с расчисткой леса (*trebiti les) для организации сакрального пространства[178]. Допустимо предположение, что «основным видом языческих культовых мест могло быть открытое, т. е. расположенное под открытым небом, место для… молений и поклонений богам»[179]. По мнению Л. С. Клейна, отсутствие храмов вообще характеризует первобытных индоевропейцев. Культовых сооружений не было у ведических индийцев, и у догомеровских греков. Их идолы и алтари стояли на открытом воздухе[180].

Яркий языческий культ известен лишь у балтийских славян IXXII вв. И, скорее всего, он был итогом специфической эволюции общеславянских верований в условиях военного и миссионерского натиска христианского Восточнофранкского, позднее Германского государства на земли Эльбо-Одерского междуречья[181]. На Руси, также как в Польше, Чехии и Моравии дохристианские культовые постройки, по-видимому, характеризовались «бедностью» и невыразительностью своего внешнего облика[182].

Впрочем, если анализировать протяженный по времени период становления славянского язычества, то следует учитывать «сопутствующие» древности соседних и родственных народов Центральной и Восточной Европы. В этом отношении археологически изученные памятники германцев и кельтов могут использоваться в качестве косвенных данных для реконструкции материальных форм реализации славянской мифоритуальной системы[183]. Поэтому нельзя исключать того, что восточные славяне имели разнообразные виды культовых построек и мест «отправления культа», к числу которых могли относится различные жертвенники (в частности, площадки и ямы), постройки-молельни, общественные дома с сакральными функциями, капища, храмы, большие культовые центры[184]. По предположению Л. А. Динцеса, «легкость и быстрота, с которыми русские плотники тотчас же после принятия христианства стали рубить деревянные церкви, объясняются давними навыками местного языческого храмостроительства». Он считал более чем вероятным существование в языческой Руси культовых сооружений в виде закрытых храмов, имевших в своей основе клеть с двухскатной, ступенчатой или башнеподобной кровлей[185].

Славянский культ богов предполагал определенную жреческую организацию. Что она существовала и в ряде случаев (у балтийских славян) была достаточно развита и специализированна, известно, но конкретные детали или вовсе не ясны, или минимальны[186]. В диссертационном исследовании Л. Т. Мирончикова была предложена гипотеза о сосуществовании трех категорий языческого «духовенства»: старцев, старост и волхвов. По его мнению, в сельской общине старец являлся верховной должностью, а староста возглавлял сотенную организацию. Старосты находились в подчинении старца[187]. Таким образом, «институт древнерусских старцев составлял социальную прослойку жрецов-правителей»[188]. В двух колядных песнях сохранился образ «старца» или «старца старого», который совершает жертвоприношение: закалывает жертвенное животное, варит мясо в котлах, организует место для трапезы, следит за соблюдением порядка при поедании жертвенного мяса[189].

Характер и формы славянского «языческого богослужения» также практически не поддаются реконструкции. Определенно можно говорить лишь о том, что вплоть до эпохи христианизации внутреннюю религиозную жизнь славян выражали два древнейших глагола: *modliti – первоначально ‘просить’ и *zrti – первоначально ‘славить’. Сюда же можно включить и главный вид религиозной жертвы, называемый словом треба. Интересно, что это понятие быстро «адаптируется» церковно-славянским языком. Треба в значении христианской жертвы фигурирует уже в кирилло-мефодиевском Синайском требнике. Очевидно, в языческую эпоху требой именовалась бескровная жертва. Термин жъртва, как обозначение ветхозаветной кровавой жертвы, вероятно, является кирилло-мефодиевским неологизмом[190].

С проблемой характеристики дохристианской культовой практики восточных славян связан вопрос о волхвах. Древнерусское вълхвъ служит в переводных текстах эквивалентом греческого «маг»[191]. В целом, волхвы – в древнерусской традиции – языческие жрецы, звездочеты, чародеи и предсказатели. В древнерусских памятниках они обличались как лжепророки: способностью предсказывать судьбу наделяли волхвов бесы[192]. Но являлись ли волхвы в период, предшествовавший крещению Руси, полноценными «языческими священнослужителями», возглавляли ли они общественные служения богам – достоверно неизвестно. Косвенные сведения об их религиозных функциях можно почерпнуть из летописных рассказов о «восстаниях волхвов» в «Повести временных лет». И сообщение о событиях в Суздале (1024 г.) и подробное повествование о «языческих волнениях» на Верхней Волге (1071 г.) свидетельствуют о том, что волхвы выступают «лидерами» магической, а не теистической религиозности. Действия волхвов в Суздале, выразившиеся в «избиении старой чади» и их участие в народных волнениях на Волге и Шексне, когда они убивали «лучших жен», обвиненных ими в пагубном влиянии на урожай, правомерно интерпретировать как выполнение магических ритуалов[193]. Подробнее данные сюжеты будут рассмотрены мною в отдельной главе.

Стоит заметить, что многие зарубежные и отечественные религиоведы разделяли магию и религию как разнородные явления. В наиболее развернутом виде это противопоставление содержалось в монографии Дж. Фрезера «Золотая ветвь», где он рассматривал магию как продукт ассоциативного мышления, плохо контролируемого практикой и примитивным разумом. По его мнению, когда первобытное человечество убедилось в бесплодности магических форм деятельности, оно обратилось к религии, использующей умилостивительные (пропициальные) формы[194]. Э. Кассирер отмечал, что «отношение между магией и религией – это одна из самых неясных и спорных тем… они не могут означать один и тот же предмет… с другой стороны… чрезвычайно трудно отделить эти две области одну от другой»[195].

Принятое нами определение религии, основанное на признании ее сущностной стороной веры в сверхъестественное, позволяет рассматривать магические верования как разновидность религиозных. Ведь «применяя магические методы, человек рассчитывает на… сверхъестественные закономерности»[196]. Однако для целей нашего исследования чрезвычайно важно философское и культурантропологическое понимание магии в качестве особого типа религиозных отношений. Почитание богов и вера в мифологических персонажей низшего порядка подразумевает восприятие и тех, и других в качестве особых духовных существ, обладающих свойствами личности и особой сверхъестественной силой (властью, могуществом и т. д.). Магические верования базируются на признании сверхъестественных связей между действия людей и ожидаемым эффектом (результатом) этих действий. При этом вопрос о «милости» или «наказании», актуальные при общении с божествами, здесь вообще не ставится. Хотя, с другой стороны, магическая практика может быть рассмотрена как проявление особого рода межличностной коммуникации. Согласно концепции Е. С. Новик, «и магия, и жертвоприношение представляют собой адресованные реплики, в которых в качестве знаков используются не только слова… но и вещи, изображения, состояния или поступки. Общая стратегия этих реплик призвана обеспечить достижение собственной цели путем передачи партнеру такой программы, которая побуждает его на ответную реакцию»[197].

С некоторой долей гипотетичности можно предположить, что в древнерусском обществе накануне крещения собственно магические верования и обряды воспринимались как самостоятельная сфера религиозного. По крайней мере, этот факт может служить одним из объяснений того, почему распространявшееся христианство, достаточно легко победив языческий политеизм, как бы признало эту победу концом язычества на Руси. Несколько позднее в среде высшей церковной иерархии, монашества и вообще просвещенных кругов древнерусского общества установилось критическое («обличительное») отношение к другим областям дохристианского мировоззрения. Однако народные массы, кажется, были не только мало знакомы с этой критикой, но и вообще слабо осознавали «неправильность» магических верований и обычаев с точки зрения христианского вероучения.

Здесь уместно подчеркнуть, что религиозная политика первых лет княжения Владимира Святославича, связанная с модификацией языческого культа, не имела никакого отношения ни к магическим ритуалам, ни к низшей мифологии. Все действия князя сосредоточились на укреплении почитания верховных богов. Придя к власти в Киеве в 980 г., Владимир устроил там знаменитое новое святилище. Летописец сообщает: «И нача княжити Володимеръ в Киеве единъ, и постави кумиры на холму вне двора теремнаго: Перуна древяна, а главу его сребрену, а ус златъ, и Хърса, Дажьбога, и Стрибога, и Симарьгла, и Мокошь. И жряху им, наричюще я боги, и привожаху сыны своя и дъщери, и жряху бесом, и оскверняху землю требами своими. И осквернися кровьми земля Руска и холмоть»[198]. Капище Перуна появилось и в Новгороде: «Володимеръ же посади Добрыну, уя своего, в Новегороде. И пришед Добрына Ноугороду, постави кумира над рекою Волховомъ. И жряху ему людье ноугородьстии аки богу»[199]. Новгородская первая летопись уточняет, что Добрыня установил «Перуна кумиръ»[200]. Кто обслуживал новые святилища – волхвы? жрецы? – летопись не сообщает. Но чрезвычайно интересно, что под 983 г. летописец прямо указывает на участие великого князя в «языческом богослужении»: «иде Володимеръ на ятвягы, и победи ятвягы, и взя землю их. И иде Киеву и творяше требу кумиромъ с людьми своими». Здесь же в начале рассказа о мученической смерти варяга Феодора и его сына указывается, что решение о принесении их в жертву принимают «старцы и боляре»[201]. Эти данные, скорее всего, могут свидетельствовать о том, что дохристианская Русь вообще не имела высшего профессионального жречества. Возможно, такое положение отчасти компенсировалось некоторыми сакральными функциями древнерусских князей. Определенные намеки на это имеются уже в летописных известиях о Вещем Олеге: после победоносного похода в 907 г. на Царьград, заключения договора с греками и получения контрибуции «прозва Олга – вещий: бяху бо людие погани и невеигласи»[202].

Не исключено, что Владимир Святославич распорядился устроить новые святилища не только в Киеве и Новгороде, но и в других крупных городах. Впрочем, киевский пантеон 980 г. отражал не столько религиозную жизнь всей Руси, сколько конкретную религиозно-политическую ситуацию в Среднем Поднепровье. Как верно отметил М. А. Васильев, князь Владимир, с помощью новгородцев захвативший великокняжеский престол, вынужден был завоевывать симпатии южнорусского населения приравнивая «популярных» здесь богов с верховным богом Перуном. В этом контексте становится очевидным, что пантеон 980 г. носил местный южнорусский характер[203]. В него были включены Хорс и Симаргл, неизвестные не только в Северной Руси, но и в других регионах славянского мира. Хорса следует считать солярным божеством, богом Солнца, иранским по происхождению. Он «проник» в местную славянскую среду в результате контактов с сармато-аланским населением степной и лесостепной зоны[204]. Иранским (в этнокультурном аспекте) был и Симаргл, изображавшийся, скорее всего, в виде хищной птицы – гигантского орла[205]. Если следовать Лаврентьевской летописи, а ее текст представляется в данном случае более верным, чем в Ипатьевской, то поставленный в Киеве среди прочих кумиров идол бога солнца имел двойное имя – славянское Дажьбог, иранское Хорс. По мнению М. А. Васильева, данная интерпретация подтверждается не только «общими соображениями о тождестве Хорса и Дажьбога как солярных божеств», но и результатами раскопок на Старокиевской горе (1975 г.), где были выявлены «пять выступов разного размера», представляющих собой, согласно Б. А. Рыбакову, постаменты для пяти кумиров[206]. Впрочем, следует учесть, что однозначных аргументов в пользу интерпретации раскопанного там сооружения в качестве «капища» не существует[207].

Верховенство Перуна, закрепленное в общеславянской мифологической традиции, обрело во второй половине Х столетия политический аспект. Период складывания Древнерусского государства и большой военной активности первых киевских князей обусловил превращение Перуна в бога-покровителя их рода и княжеской дружины. М. А. Васильев предполагает, что молодой князь Владимир провозгласил Перуна «богом богов» и «верховным божеством государства», установив два новых кумира – в Киеве и в Новгороде[208]. Таким образом, данная «языческая реформа» в определенной мере подготовила принятие христианства – от идеи верховного «бога богов» был один шаг к идее верховного христианского Бога[209]. Однако нельзя не учитывать и мнения ученых, отрицающих собственно «реформистский» характер деятельности князя. В частности, О. М. Рапов считал, что это была не реформа, а строительство языческого капища на новом месте[210]. Но при отсутствии сведений о прежнем капище и вообще об устройстве главных – княжеских святилищ в то время, представляется возможным видеть в действиях Владимира Святославича определенные реформаторские черты. По верному замечанию М. Б. Свердлова, языческая религиозная политика Владимира до введения христианства в качестве государственной религии была целостной; она пыталась в пределах традиционности, без внутренних религиозно-идеологических потрясений «выжать» из язычества все его возможности[211].

Устроение капища, несомненно, отразило возвышение культа Перуна; но о его возведении в ранг «бога богов» прямых указаний источников мы не имеем. Не исключено, что установление идолов Перуна в Новгороде, возможно в Ростове и других городах Руси было в полной мере реализацией княжеского дружинного культа, не связанного с массовой народной верой. По предположению Н. И. Петрова, новгородский идол, установленный в Перыни, напротив Рюрикова городища, был даже противопоставлен местным богам словен новгородских. Если идол в Перыни действительно был сооружен на месте разрушенной сопки, являвшейся сакрально-погребальным сооружением словенской знати Ильменского Поозерья, то можно говорить о религиозном конфликте в рамках древнерусского язычества конца Х столетия[212].

Показательно отсутствие во «владимировом пантеоне» идола бога Велеса. Многие исследователи закономерно признавали, что он находился на Подоле, в нижней части Киева. Еще в 1868 г. Н. Закревский в работе «Описание Киева» высказал предположение, что расположенная там улица Волоская или Волошская, возможно, вела в древности к капищу Велеса. Эту мысль поддержал и Б. Д. Греков, признавая местом нахождения идола рынок на Подоле, вблизи реки Почайны. В новейшей историографии данную версию поддержали А. Ю. Карпов и М. А. Васильев, справедливо полагая, что Велес/Волос как божество нижнего мира, не мог стоять вместе с высшими небесными божествами на холме. Подобное соседство было невозможным в рамках восточнославянской мифологической системы[213]. Косвенное указание на место святилища Велеса имеется в одном из списков «Жития князя Владимира», где сообщается о том, как Владимир, вернувшись из Корсуня, повелел уничтожать языческих кумиров, «а Волоса идола, его же именоваху скотья бога, веле в Почаину реку въврещи»[214].

Важно подчеркнуть, что нет явных оснований принижать роль Волоса-Велеса в религиозно-мифологической системе славянских народов, считая его «слабее» Перуна. В частности, лингвистические данные указывают на то, что именно Велес, а не Перун связывался с идей власти и господства. Вяч. Вс. Иванов и В. Н. Топоров выделили ряд архаизмов, сохраненных особенно в Приволжской области России, где основа волос – велес используется для обозначения власти, ее носителя и соответствующей социально-территориальной единицы[215]. Также, по наблюдениям В. Н. Топорова, Велес и родственные ему мифологические персонажи не просто связаны с водой, но сами олицетворяют водную стихию, воды как таковые, особенно стоячие, неживые, символизирующие смерть. В этом отношении «велесовы» воды противоположны живым «перуновым» водам[216]. Возможно, имеет некоторое значение для исследования противопоставления этих двух богов то, что указанные в летописных текстах идолы Перуна в Киеве и Новгороде были деревянными, тогда как идол Велеса в Ростове (упоминаемый в Житии св. Авраамия Ростовского) был каменным. Но интерпретация этого различия затруднена отсутствием археологических данных о деревянных идолах и недостатком сведений о каменных[217].

Отчетливо выраженная оппозиция Перуна и Велеса, как богов неба и земли, свидетельствует о системном характере политеистических воззрений. Но, в целом, обыденное религиозное мировоззрение восточных славян (как и финно-угров) дохристианской эпохи нельзя охарактеризовать как систему. Оно представляло собой многокомпонентный комплекс с разной степенью внутренних взаимозависимостей и взаимосвязей. Вера в высших богов не была жестко кореллирована с низшей мифологией, с одушевлением природных объектов, производственно-бытовыми и аграрными магическими верованиями, предстающими как достаточно независимые системно-структурные образования.

Наиболее яркий и представительный фрагмент древнеславянской культуры, сохранившийся до наших дней – это календарные праздники, включающие в себя множество архаических мотивов и пережиточных явлений[218]. Но ритуально-магические черты календарной обрядности почти не несут никаких следов политеистических воззрений. Их традиционно-бытовой характер косвенно указывает на возможную автономность соответствующих праздничных ритуалов (и шире всего цикла весенне-летних и зимних аграрно-магических обрядов и обычаев) в общем «поле» языческого мировоззрения. Исследователи почти не обращали внимания на то, что само наличие магических верований – как бы более «примитивных» по сравнению с культом богов – неоспоримо свидетельствовало об отсутствии веры во всемогущество и всесилие последних. Если ту или иную жизненную проблему (будь то ежегодное стремление обеспечить хороший урожай или попытка справится с внезапно случившейся бедой – мор скота, бездождие и т. п.) невозможно решить только с помощью обращений к богам, вознеся им молитвы и принеся им жертвы, значит, существует то, что невозможно и для богов. Следовательно, сверхъестественные свойства и силы, присущие последним, оказываются ограниченными.

Пожалуй, очень показательным для объяснения этого феномена является общая динамика трансформации массовой религиозности в России от времен князя Владимира Святого до постсоветского периода. Магические верования (по крайней мере в виде суеверий) сохранились и после того как языческие боги «умерли», они передавались от поколения к поколению в период Средневековья и Нового Времени, они не исчезли и в эпоху «массового атеизма» в СССР, являясь, по-видимому, неотторжимым элементом традиционной культуры. В этой связи правомерно поставить вопрос о том, насколько глубокой и тесно связанной с повседневной жизнью древнерусского человека была вера в верховных богов. Допустимо предположение, что на уровне сельской общины, а тем более на уровне отдельной семьи статус политеистической религиозности не превышал статуса религиозности магической.

Утверждение христианского вероучения: социокультурные факторы и религиозно-мировоззренческие перемены