Военно-политическая и торгово-экономическая активность ранней Руси обусловила приобщение определенных слоев общества к письменной культуре. По наблюдениям А. А. Медынцевой, многочисленные данные позволяют говорить об использовании кириллической письменности до принятия официального крещения. Носители этой практической письменности – торговое население древнейших городов и протогородов, княжеские воины-дружинники, собиравшие дань с подвластных территорий. Именно торговая среда – та почва, которая подготовила принятие уже знакомой для славянской речи кириллицы и быстрое распространение ее на Руси[258]. Усвоение кириллической письменности следует признать важным фактором трансляции христианских идей, с наличием которой так или иначе приходилось считаться и великим киевским князьям.
Сын Рюрика и воспитанник Олега – князь Игорь, очевидно, не интересовался христианством, но и не был жестким приверженцем язычества. Русско-византийский договор 944 г. дает основание говорить о том, что полиэтничные великокняжеские дружины и ближайшее окружение великого князя к середине Х в. в какой-то своей части были христианизированы[259].
В истории Русского государства важнейшее значение имела деятельность жены князя Игоря – княгини Ольги, унаследовавшей после 945 г. великокняжеский стол. Приняв крещение в Византии, Ольга склонялась к тому, чтобы активизировать уже идущий стихийно процесс христианизации древнерусского общества. Однако социальная обстановка еще не благоприятствовала реализации этих замыслов. Впрочем, не исключено, что административные реформы княгини Ольги, связанные с установлением сети погостов[260], (не обосновывавшиеся задачами религиозного характера) сыграли роль позитивного фактора в дальнейшей истории утверждения христианской веры.
Погосты во второй половине Х в. становятся средством осуществления территориального управления. Они развились из дворов и сел, где останавливались князья и княжие мужи с их дружинами во время сбора податей, в постоянные административные центры княжеского суда и взимания налогов. Термин «погост», этимология которого показывает его родство со словами «гость», «гостить», в первоначальном смысле означал «место гощения», «место для временной остановки». Последующее изменение содержания термина связано с дальнейшим развитием погоста как исторического явления: административно-хозяйственная единица – совокупность деревень, «тянущих» к известному погосту; стан как главное поселение округа, церковь и церковный двор в погосте, и т. д.[261]
Согласно сообщению «Повести временных лет» под 947 г. о новгородском походе княгини Ольги, ее погосты были «по всей земле»[262]. Н. Н. Воронин убедительно аргументировал существование погостной системы не только в Новгородских, но и в Смоленских, и в Ростово-Суздальских землях[263]. Возможно, в период правления княгини Ольги статус погостов получили и открытые торгово-ремесленные поселения на берегах «великих» рек. Представляется правомерным предположить, что организация сети погостов вела к усилению роли Киева при одновременном ослаблении власти местной племенной знати, и славянской, и финно-угорской.
Погост, как место постоянного присутствия представителей княжеской администрации и дружинников, как место их регулярных контактов с региональной племенной «верхушкой» и торгово-купеческой средой, создавал условия значительно ускорявшие распространение любой внешней (по отношению к замкнутому провинциальному микромиру) информации. Несомненно, погосты стали центрами «социокультурного ускорения», точками взаимодействия и «позиционирования» разных религиозных взглядов, в том числе и христианских.
Княгиня Ольга планировала учредить на Руси епископию. По-видимому, не добившись такого решения на своих встречах с византийским императором, она обратилась с подобной просьбой к германскому королю Оттону I. Такой дипломатический ход был обусловлен широким спектром внешнеполитических факторов в условиях еще формально единого христианского мира. На Русь из Германии был направлен миссийный епископ Адальберт с группой священнослужителей[264]. Он прибыл в Киев в 961 г. или в начале 962 г., когда к власти в Русском государстве уже пришел Святослав. Адальберт вынужден был возвратится обратно, едва избежав насильственной смерти[265]. Новый правитель Руси сознательно и последовательно ориентировался на язычество. Князь-воин, осуществлявший дальние походы на Дунай, был весьма далек от евангельского учения.
И все же относительно недолгое правление сына Ольги, несмотря на его явный проязыческий настрой, не изменило общих тенденций стихийной христианизации. В некотором смысле даже сам факт, возможно, имевших место гонений против киевских христиан свидетельствует о силе христианской общины в Среднем Поднепровье. Впрочем, убедительных исторических данных (за исключением сведений В. Н. Татищева) о такого рода гонениях не существует[266]. Но военно-политическая активность Святослава естественным образом исключала его обращение к новой вере и определяла его антивизантийскую, а значит и антихристианскую линию.
Следующий правитель Руси – Ярополк Святославич, по всей видимости, был «тайным христианином». Косвенным подтверждением последнего факта служит сообщение «Повести временных лет» о «крещении костей» Ярополка и Олега Святославичей в 1044 г.[267] Впрочем, вопрос о религиозной принадлежности Ярополка остается дискуссионным[268]. Независимо от личной религиозности Святослава и Ярополка во второй половине Х столетия продолжалось интенсивное распространение христианства в среде военно-дружинной знати и боярской аристократии[269]. Присутствие этих групп населения, обладавших высокой социальной мобильностью, непосредственно участвовавших как в местном управлении, так и в торгово-экономической деятельности, фиксируется по археологическим материалам, происходящим с поселений и погребальных памятников[270] северных, центральных и южных областей Руси.
Показательна особая концентрация «цепочек» пунктов с камерными гробницами по Днепру и Десне: видимо, они отмечали оседание дружинников – представителей княжеской администрации – на тех местах сбора дани (погостах), которые были установлены княгиней Ольгой. Материалы погостов, в том числе и камерных гробниц, свидетельствуют о формировании общерусской культуры, ассимилирующей как скандинавские, так и «кочевнические» традиции[271].
Владимир Святославич, свергнувший с престола Ярополка, выступил в первые годы своего правления как убежденный язычник. Причины и обстоятельства его личного крещения, «выбор веры» и крещение киевлян были предметом изучения в многочисленных научных исследованиях, начиная с XVIII в.[272] Нельзя сказать, что все обстоятельства тех далеких событий прояснены с убедительной достоверностью и полнотой. В частности, предметом дискуссий остается точная датировка похода на Корсунь и соответственно крещения жителей Киева. Наряду с традиционной (летописной) датой событий – 988 г., исследователи выдвигали и другие датировки: 986 г. (А. Г. Кузьмин), 990 г. (В. З. Завитневич, Е. Ф. Шмурло, О. М. Рапов, С. А. Беляев)[273].
Но это не отменяет того, что в «Повести временных лет» мы имеем достаточно подробное повествование об «испытании вер», произведенном князем Владимиром, о взятии Корсуня (Херсонеса), где состоялось его личное крещение и о крещении киевлян, которому предшествовало разрушение языческого капища «вне двора теремного»[274]. Стоит заметить – о христианизации других городов и областей Русской земли практически ничего не сообщается, за исключением следующей фразы: «И нача ставити по градомъ церкви и попы, и люди на крещенье приводити по всем градом и селом». Здесь же летописец отмечает, что великий князь «повеле рубити церкви и поставляти по местомъ, иде же стояху кумири»[275]. Не исключено, что летописец не стал распространятся о крещении других «градов и сел», так как оно совершалось примерно по той же схеме, что и в Киеве.
Некоторые исследователи полагали, что в эпоху Владимира Святого христианство получило на Руси только локальное распространение. По мнению А. Ю. Дворниченко: «было бы ошибкой думать, что просветительская деятельность Владимира охватила все земли Руси. Первоначально религиозные новшества коснулись, вероятно, узкого территориального треугольника – Киев-Переяславль-Чернигов, т. е. Поднепровья и Подесенья»[276]. Данные представления отчасти перекликаются с гипотезой Е. Е. Голубинского, о том, что Владимир Святославич крестил только «собственную Русь и оставил не крещеною Русь инородческую», так как «инородцы» были данниками Руси и еще «не были крепки к Руси»[277]. В действительности, согласно современным исследованиям, христианизация в той или иной степени коснулась всей Русской земли, в том числе она затронула и неславянские народы, входившие в состав раннефеодального государства. Один из древнейших письменных источников христианской Руси «Память и Похвала князю Русскому Владимиру» указывает на то, что великий князь «крести… всю землю Рускую»[278]. Для древнейших письменных источников («Память и Похвала», «Повесть временных лет», цикл произведений о свв. Борисе и Глебе, «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона) характерно широкое употребление понятия «Русская земля». В «Повести временных лет» нет ни одного противопоставления Руси, в смысле Среднего Поднепровья, другой древнерусской территории, которое появляется в летописании XII в. и отражает географические представления эпохи феодальной раздробленности[279].
Полагаем, что для общественного сознания того времени первостепенную роль играло придание новой религии «великокняжеского» статуса. Власть великого князя в дохристианской Руси, несомненно, носила определенный сакральный характер. Скорее всего, в языческую эпоху общий контроль над религиозной жизнью находился именно в его руках, так как мы не знаем о существовании на Руси X в. должности верховного жреца и вообще не имеем сведений о какой-либо иерархической организации служителей дохристианского культа. Следует также учесть и общеевропейскую дохристианскую традицию сакрализации представителей верховной власти.
В сознании традиционного общества перемещение человека «по социальной лестнице постепенно приближало его к мифическому миру, благоприятствуя превращению в посредника между тем сообществом, которое он возглавлял» и миром потусторонним. В данной системе мировоззрения верховный вождь воспринимался как главный посредник между двумя сферами пространства – социального и мифического[280]. Характерно, что именно великий князь осуществляет «выбор веры» – древнерусское общество признавало права Владимира Святославича в области религиозной политики. Очевидно, отражением этих представлений и является известие «Повести временных лет», передающее слова киевлян, идущих креститься на Днепр (независимо от его фактологической достоверности): «с радостью идяху, радующеся и глаголюще: “Аще бы се не добро было, не бы сего князь и боляре прияли”»[281]. Преемственным по отношению к такому статусу великого князя в дохристианский период было осознание его в качестве правителя-христианина в контексте церковно-политической практики Византии. На монетах Владимир стал изображаться с венцом, скипетром и в верхней одежде, подобной императорской, что свидетельствовало о принадлежности крестителя Руси к высшей иерархии в византийской религиозно-политической системе[282]. Общим явлением для славянских стран Европы стало то, что принятие христианства в качестве государственной религии выступало идеологическим завершением процесса формирования раннефеодальных государств[283].
По всей видимости, не было случайным и признаваемое многими исследователями наделение миссионерскими полномочиями сыновей князя Владимира, которых он «посадил» на княжение в важнейшие городские центры того времени. Показательно, что вскоре после канонизации святые князья Борис и Глеб стали восприниматься не только как мученики, но и как подобные апостолам. На службе свв. Борису и Глебу могли читаться не только паремии мученику, но и паремии апостольские, что косвенно указывает на почитание их в качестве миссионеров[284]. И. Я. Фроянов предположил, что на сыновей князя Владимира, посланных им в отдаленные от Киева городские центры, «возлагалась обязанность утверждения христианства среди управляемого ими населения любыми мерами и средствами»[285]. Но источники не дают оснований для такого рода категоричных заключений. Очевидно, при наличии обязанностей по приведению населения к новой вере, сыновья Владимира не должны были применять репрессивно-карательные меры, опасаясь вспышек политического протеста и народных волнений.
Письменные источники не сохранили подробных сведений о всей совокупности мероприятий, проводившихся князем Владимиром в целях насаждения новой веры в Русской земле. Очевидно, после крещения Киева в течение нескольких лет осуществлялось крещение жителей городов; производились миссионерские поездки по сельской местности. Видимо, рядовое сельское население призывалось для крещения в малые административные центры – погосты: там людей крестили и наставляли в вере. Все это, несомненно, происходило при поддержке региональной княжеской администрации. Митрополит Иларион в «Слове о законе и благодати» подчеркивал всеобщность крещения Руси, указывал на повеление князя Владимира обратить к христианству всех жителей государства, независимо от территории их проживания, возраста и социального статуса: «заповедавъ по всеи земли и крьститися <…> и всемъ быти христианомъ малыим и великыимъ, рабомъ и свободныим, уныим и старыим, бояромъ и простыим, богатыим и убогыимъ»[286].
Повеление, конечно же, основывалось на том, что личный авторитет князя Владимира был очень велик, а, кроме того, государственные структуры на Руси к тому времени уже вполне стабилизировались и могли обеспечить организацию крещения населения. Пожалуй, именно сила личной власти Владимира и единство Руси, укрепленное им к 990-м годам были главным политическим фактором быстроты «религиозной реформы». Такого благополучного времени для радикальных перемен наверное и не нашлось бы на протяжении всего XI в. И хотя, «в литературе о крещении Руси стала общим местом мысль о том, что христианизация встретила упорное сопротивление масс», в действительности «количество свидетельств этого сопротивления в источниках невелико»[287]. В связи с этим показательны соответствующие данные по Русскому Северу, который обычно воспринимается как наиболее «архаичный» и языческий регион. При раскопках поселений и могильников «ни разу не удалось обнаружить каких-либо следов насильственного введения христианства и религиозного антагонизма, расколовшего общество на две части»[288].
Почти совсем неизученным и даже неясным по существу остается вопрос о судьбе языческого жречества после принятия христианства в качестве государственной религии. Исследователи выдвигали по этому поводу несколько различающиеся гипотезы, не приводя, за отсутствием прямых показаний источников, серьезных аргументов. Так Е. В. Аничков в своей монографии «Язычество и Древняя Русь» писал: «с принятием христианства волхвы должны были немедленно исчезнуть. В княжеских сенях, за дружинным медопитием их место занял дружинник-книжник и клирошанин или попросту поп. Никакой пощады не могло быть волхву <…> Но неизбежно должно было случиться следующее: скрываясь от церковной власти волхвы отчасти удалились в дебри, а отчасти должны были, пока это еще было возможно, искать опоры и защиты» у низших слоев населения[289].
По мнению Б. В. Раушенбаха, в условиях христианизации жречество прибегло к двум принципиально разным тактическим приемам: во-первых, к «уходу в подполье», когда на окраинах и в других местах, где это было возможно, продолжалось служение идолам, совершение магических обрядов и т. п.; во-вторых, к открытому (даже вооруженному) сопротивлению всей системе реформ Владимира[290]. Но о каком-либо реальном противодействии мы не имеем даже минимальных сведений. Летописные известия о «восстаниях волхвов», которые будут рассмотрены мною в следующей главе, относятся ко времени сыновей и внуков Владимира и не свидетельствуют собственно о прямом протесте против введения новой веры. Несколько по иному видит данную ситуацию О. С. Осипова, полагая, что «после принятия властью христианства часть элиты славянского жречества была уничтожена, часть укрылась в безлюдных местах и уже не играла первостепенную роль в сохранении открытых развитых форм язычества». И «это не могло не сказаться на степени осознания славянами сакральных смыслов языческих постулатов и обрядов: утрачивалось понятие о разноаспектном пантеоне; представление о единстве духовно-материального мира приняло вид простого одушевления природы»[291].
ebooksa