Шандор Ференци

Противопоставляя то, что есть «нежного» в инфантильном эротизме, и то, что есть «страстного» в эротизме взрослого, Ференци описывает ребенка (пациента), возбужденного и беспомощного, слишком перегруженного (внешне, и особенно внутренне), который, не обладая ни средствами разрядки, ни средствами переработки, оказывается вдруг в полном отчаянии. Эта картина позволяет автору говорить об «идентификации с агрессором» и «интроекции ребенком чувства вины взрослого», которые увеличивают смешение чувств. К «страстной любви» и к «страстным наказаниям», навязанным взрослыми, добавляется «терроризм страдания», то есть обязанность, которую должен взять на себя ребенок, быть тем, кто несет ответственность, лечит и ухаживает за ущербным родителем. Так объясняются «страстные состояния» и «страстные переносы».

Известно, какие нелестные отклики сразу же вызвали эти теоретические инновации со стороны Фрейда, видевшего в них и в сопутствующих им техниках теоретический регресс, сопровождающийся преступным отклонением от курса своего последователя и друга. Тем не менее, продолжая то, что Фрейд описывал в связи с соблазнением ребенка взрослым еще перед тем, как «отказаться» в 1897 г. от своей «невротики», Ференци фактически возвращается к поставленным, но недоработанным Фрейдом проблемам некоторых аспектов «страстного переноса»[46].

С этих пор, заново сталкиваясь с проявлением квазигипнотических состояний в рамках анализа, Ференци связывает эти «состояния транса» с повторением сексуальных и нарциссических «травм», которые, при их описании, принимают форму любовной связи с обладающим/обладаемым внутренним объектом[47]. Страстный перенос становится одним из способов, которым во время лечения реактивируются исторические «травматические» условия, приведшие к организации расщепления «Я» и к появлению «как будто бы» личности, вторичных по отношению к «терроризму страдания»; вот почему новые техники нацелены на создание оптимальных условий для трансферентного раскрытия того, что когда-то было зафиксировано на регрессивных позициях в один из эволюционных моментов, затем расщеплено и инкапсулировано.

Так, по мысли Ференци, взаимный анализ, последняя его техника, должен обеспечить понимание и частичное разрешение всех этих проблем «страстных» клинических случаев, порожденных психоаналитическим лечением. Он тесно связан с концепцией Ференци о травматизме: травматизм является результатом расщепления «Я»; расщепленная часть «Я» трудно поддается анализу; эта расщепленная часть, существующая как у аналитика, так и у пациента, действует в этих условиях как общая травматическая зона для обоих, настоящее темное пятно анализа. Цель взаимного анализа состоит в том, чтобы избавиться от этого темного пятна[48].

Ференци пробует таким образом установить связь между своими контрпереносными позициями и внутренним присутствием травматических «объектов страсти», появляющихся в анализе посредством переноса пациента, переноса, характеризующегося подражанием, подчинением и отказом от собственной ненависти. Этот «страстный» перенос устраняется тогда, когда аналитик соглашается признать и ознакомить своего пациента с собственным «страстным» отказом по отношению к последнему. Таким образом, аналитик создает условия для появления «того доверия <…> которое определяет контраст между настоящим и невыносимым травматогенным прошлым»[49].

Все же очень скоро Ференци вынужден в очередной раз сдаться перед очевидным фактом. Результатом его последней техники является усиление ситуации, против которой она изначально была разработана, — «соблазна», созданного аналитиком и анализом в отношении пациента. Впрочем, какой смысл можно придать этой странной материи, про которую так трудно узнать, как она организована и кому ее приписать — пациенту или аналитику? Ференци приходит к заключению, что взаимный анализ свидетельствует о недостаточности его личного анализа из-за контрпереносных затруднений, которые он встречает в рамках практики некоторых сложных анализов. Отсюда и болезненная и горькая констатация 3 июня 1932 г. в Клиническом дневнике[50]: «Взаимный анализ — всего лишь крайнее средство! Подлинный анализ с чужим, без всяких обязательств, был бы предпочтительней».

Радикализация и пределы техники

Серьезный урок смирения и аналитической истины, вытекающий из Клинического дневника, свидетельствует об отчаянной попытке его автора провести как можно более качественное исследование «опыта» контрпереноса и терапии. Этот документ, имевший изначально сугубо личный характер, ибо речь идет о ежедневных записях, можно понять как упрек Ференци Фрейду, как результат родительского и идеализирующего «неанализированное» — «неоконченное», или «бесконечное»[51] — негативного переноса на Фрейда, от которого его гениальный ученик и последователь желал бы получить, посредством своих технических инноваций, подкрепление материнских истоков. Это то, чего Фрейд, занятый в свою очередь собственным нерешенным контрпереносом, никогда не понял и не принял по-настоящему. С этой точки зрения очевидно, что «взаимный анализ» был начат из желания Ференци вновь оказаться рядом с Фрейдом, фантазматически поставленным в материнскую позицию, преконфликтную, преамбивалентную, близкую к первичной любви.

Поэтому неудача и драма Ференци, занятого радикализацией некоторых своих теоретико-практических положений, состоит в том, что в какие-то моменты он смешивал аналитический метод с аналитической техникой. Это смешение берет начало в слишком сильной идентификации с пациентом, который в анализе действительно становится «ребенком, отображающим нападения, „реально“ исходящие от объекта». В такие минуты страстного переноса, больше не имея возможности репрезентировать внутренние (проективные и интроективные) объекты пациента, и сам становясь внутренним объектом, Ференци блокирует процесс символизации и обработку процесса. Когда эта драматическая (психодраматическая) игра предложена пациенту, он может прибегнуть только к «отреагированию вовне» и к эвакуации внутреннего объекта, который опустошает его психическую реальность. Разделение между внутренним и внешним объектами ликвидировано. Когда смешение между аналитиком и пациентом сохраняется («взаимный анализ»), анализ порождает массивную регрессию, после которой пациенту будет очень трудно восстановиться.

Перепутав взрослую структуру с инфантильной структурой личности, Ференци низводит взрослого до ребенка и, вероятно, забывает, что перед ним инфантильные аспекты его пациента и бывшего ребенка в этом взрослом.

Похоже, Ференци абсолютно не в состоянии принять во внимание, что язык страсти — источник страстных состояний — способен нанести травму, ибо он соблазняет ребенка по мере того как передает один или несколько ему самому неизвестных смыслов, демонстрируя этим импринтинг и присутствие родительского бессознательного.

Далее, рамки уже не считаются проекционным пространством, местом трансферентной актуализации некоторых прошлых ситуаций, а являются актуальной средой, актуальным источником травматического повторения. Таким образом, Ференци начинает заниматься тем, что сегодня принято называть «процессом рамок»[52], вместе с процессом «исторических соблазнителей»[53], а при таком подходе то, что является структурным, воспринимается как генетически травматичное, и как диахроническое и приобретенное воспринимается то, что, наоборот, есть всего лишь серия дуализмов, или разделений, присущих субъекту.

Не имея в своем распоряжении понятия проективной идентификации, что позволило бы ему оторваться от некоторых «предельных» аспектов трансферентного процесса во многих из его «трудных» случаев, Ференци опирается на свои интроективные контрпереносные идентификации, чтобы «слышать» психоаналитический процесс своих пациентов и «чувствовать» то, что пациенту не удается интегрировать: ненависть, гнев, ярость, отстранение, тоску, отчаяние, беспомощность… Так, ему приходится «переживать» то, что пережил «соблазненный ребенок» (соблазненный пациент). Пытаясь вернуть это пережитое пациенту, представляя его, Ференци не понимает, что с этого момента он сам находится в положении соблазненного ребенка, ставшего, в свою очередь, настоящим «мудрым младенцем», принужденным к «сверхвзрослению» и к бессознательной идентификации с взрослым, который заботится о родителе соблазненного ребенка. Посредством взаимного анализа, став пленником инверсии, обусловленной аналитической ситуацией, Ференци понял, что его практика была не только трансгрессивной[54], но и мешала его личным интерпретационным способностям[55].

Несмотря на это, какова бы ни была ограниченность его последних исследований, большая заслуга Ференци — заслуга, которую признбют последующие поколения, — состоит в том, что он сумел раздвинуть рамки проблемы соблазна, ранее теоретически разработанной Фрейдом, и предложил ее развитие, считая травматическую этиологию результатом либо психического насилия над ребенком со стороны взрослого, либо смешения языков между ними, либо же отказа взрослого понять отчаяние ребенка. Когда эти формы психического разрыва срабатывают, дисквалифицируя и отрицая роль мышления и аффектов, это ведет к появлению в психике ребенка травмы, вызывающей расщепление. С этой точки зрения у пациентов, которыми занимается Ференци, речь идет уже не о естественной судьбе либидо, а о крайних состояниях психической, даже физической боли — агонии психической жизни.

Понятие «мудрого младенца» (1924–1932): инфантильность, травма и паралич психической жизни

В 1923 г. Ференци в краткой клинической записке «Сон о мудром младенце»[56] отмечает интерес, который представляет одно сновидение (по его мнению, оно может быть классифицировано как «типическое»). В нем действует очень маленький ребенок (новорожденный или грудной), который ведет перед взрослыми взрослые же разговоры «с высоты» своего уровня взглядов, очень глубоких: «Мы довольно часто слышим, как пациенты рассказывают сны, в которых новорожденные, очень маленькие дети или младенцы в пеленках с легкостью пишут, восхищают окружающих мудрыми речами или поддерживают беседу, требующую эрудиции, выступают, дают научные разъяснения и т. д. Содержание этих снов, думается, скрывает что-то типическое».

Ференци предлагает для этой ситуации четыре уровня интерпретации:

а) Высмеивание анализа тем, кому снится сон, из-за значения, который аналитический процесс придает детству. «Первая поверхностная интерпретация сна часто ведет к ироническому восприятию психоанализа, который, как мы знаем, придает намного большее значение и приписывает большее психическое влияние переживаниям раннего детства, чем это обычно делается. Это ироническое преувеличение интеллектуальности совсем маленьких детей, следовательно, ставит под сомнение психоаналитические сообщения на эту тему», — пишет Ференци.

б) Желание со стороны того, кому снится сон, укрепить свое превосходство над взрослым, способностям которого он завидует (когда-то это были его родители, теперь аналитик): «Желание стать ученым и превзойти „взрослых“ в мудрости и знании означает не что иное, как положение, обратное тому, в котором находится ребенок».

в) Наглядное изображение фантазии, когда-то прежде неисполнимой, иметь сексуальные отношения с той, которая кормит его грудью: «Часть сновидений такого содержания, которые мне удалось исследовать, иллюстрируются известными словами одного распутника: „Как жаль, что я не сумел получше воспользоваться своим положением сосунка!“». Здесь следует отметить, что Ференци опирается на интерпретацию, предложенную Фрейдом в комментарии ко сну, названному «Три Парки», по ассоциации пришедшей ему в голову в связи с «женской грудью, напоминающей ему одновременно о голоде и любви»: здесь имеется в виду анекдот о «молодом человеке, большом любителе женской красоты, который однажды, когда речь зашла о прекрасной кормилице, имевшейся у него в детстве, выразил сожаление, что не смог наилучшим образом воспользоваться ситуацией»[57].