Чулымские повести

— Как на плите?

— Закипает. Масла у тебя нет?

— Спрашивашь! Какое масло… Теперь картоха языком маслится!

— А у меня дорожный запас! Вот, Ленечка, сделал ты доброе дело и весь сразу засветился. Всем бы нам так: за одним добром — второе, третье… И врагов было бы поменьше…

Ужаков вздохнул, поерошил свои теплые рыжеватые волосы.

— Ты, Варвара, не думай, что я распоследний дурак. И во мне мужицкая кровушка и, часом, оглянусь, вижу, что на дню-то пять раз злу дал волю. Вижу, что мучаю людей. И уйти бы, да уж привязан к колесу. А потом ку-уда уйти — грамоты нет, а на лесоповал — обленился вконец.

— Уж лучше бы, Леня, на лесоповал. Совесть навсегда бы чиста, лицо бы добром светилось… — Варя удивилась, как кстати ей вспомнились слова своего школьного учителя про совесть. — Ну, чем ты еще богат, кроме картошки…

Ужаков вытащил из деревянного ведра три селедки, развернул полотенце с хлебом. Варя выставила бутылку из мешка, лучиной надоставала топленого коровьего масла.

Ужин задался. После чая Ужаков первым поднялся из-за стола, веселая сытость не умолкала в нем.

— Да-ак хорошо, когда брюхо большо!

… Предыдущую ночь под сосной Варя почти не спала и в эту с вечера долго ворочалась на узкой солдатской койке, на тощем, залеженном матраце.

Форточка кухонного окна была затянута марлей, и потому хорошо слышалось, как пришли бабы и девки из тайги, как варили они на глиняных печурах и таганках мучную затируху — доносился запах разварной порченой муки… Кто-то ужинал на улице, кто-то тихо плакал, едва ли не у самого крыльца комендатуры. А когда, казалось, уж совсем замер поселок, вначале тихо родилась, а после осмелела и набрала силу грустная-грустная песня. Пели ее девки на знакомый мотив «По диким горам Забайкалья», и поняла Варя, что поселковые узнали о ее приходе, пели для нее «вольной» особым укором…

По диким лесам             по Нарыму Идёт заготовка лесов, Там сослано много народа, Неизвестно на сколько             годов. Сослали их вешней порою, В весёлые майские дни, Ох, сколько тут маленьких             деток В сырую могилу легли! Лишили их всех             беспричинно,[37] Безвинно страдают они, Живут они здесь             подневольно, Считают таёжные дни. Заброшены, бедны, как             звери, В глухую сырую тайгу… Унылы печальные звуки Теряются в темном лесу. Питают их пищей худою, Продуктов им мало дают. Едят они черствую корку И воду болотную пьют. А мысль, как та ласточка,             вьется, На родине манит побыть, И сердце усталое бьется, В Нарыме не хочется жить. Зачем вы от них отказались? За что же ссылали вы их? Они здесь себя не жалеют, Но жалко им деток своих.[38]

Хорошо, что Ужаков уснул. А, может, притворился, что уснул. Варя пугалась, что стрелок услышит песню, кинется на улицу, заставит девок замолчать. Взволнованная, готовая чуть ли не плакать, она невольно вспоминала своих деревенских, кто уже сгинул тут, в Чулымской тайге. И невольно вспомнилось об отце: ну, тятенька родной… Наделал ты с дружками делов. Как ведь крикнулось, так и аукнется — долго недобром будет помнить вас мир…

Долго думалось и о Мите, как все у них будет. Вернутся они с Кольшей, переберутся на пароме в деревню… Никита Николаевич, конечно, знает, где постоянно ночлежничают поселковые возчики продуктов, попросит она его известить Митю… А куда уходить? Конечно же, к железной дороге, тем же Сусловским трактом. Да, положим, справочки, документы у них в порядке, но лучше огибать ловчие заставы — теперь она знает, где эти заставы… А как же с Кольшей?!

Чай пили рано утром. Ужаков взял винтовку, провожал. Довел почти до гати, пропустил Кольшу вперед, взял Варю за руки, просительно заглянул в глаза.

— Может, продолжим знакомство, Варвара? Я — большой, а смирный… Винтовка, должность — говорил вчера. Обещали взять в Сусловский отдел милиции. Квартиру вырешат — заживем! Ты напиши на нашу комендатуру.

Варя отстранилась, освободила свои руки.

— А почему не сюда, в поселок?

Ужаков потупился, размышлял: знает ли она о почте…

— Да так верней!