— Скажешь тоже! — усмехнулась Александра и свернула с дороги.
Контора шпалозавода — высокий домик из потемневшего бруса, встретила разморным теплом не остывших еще печей и устоявшейся тишиной. Рабочий день кончился, и в проходной комнате бухгалтерии сейчас пустовало.
В кабинете директора горел яркий до синевы свет. Васиньчук, низко навалившись на стол, что-то писал. Поднял полное, с краснотой лицо и открыто поморщился.
— Ты, Лучинина, или на выстойку пришла — садись! За ково опять просишь? Смотри-и, наконец, она и о себе вспомнила.
— Третий раз уж захожу, и все с одним…
Александра так и стояла у дверей, мяла в руках большие, уже вышорканные лохмашки.[40] На непривычно ярком свету она стыдилась за свою плохонькую одежду. Старенький, залатанный полушубок под пестрой опояской, черная заношенная шаль на голове, большие, изломанные в голяшках пимы — рослая, она казалась себе непомерно толстой в этой задубелой коросте тяжелых зимних одежд.
Высокие сдвоенные окна конторы все зримее подпирала снаружи ветреная темнота, талые квадраты стекол налетно, со скользом лизали белые языки утихающей метели. Александра то поглядывала на окна, то на Васиньчука. Раскачивая широкими плечами полувоенного кителя, он развалисто ходил по кабинету, вскидывал свою ладно посаженную голову и почти кричал:
— Две пилорамы у нас… Суточная норма — семьсот шпал! А сколько не работали, сколько в курилке просидели из-за пурги — неделю. И это в конце месяца! Ты сама подумай, как перед сплавконторой отчитываться буду? Ну, сорвалась подача леса к пилам… А начальству-то что? Верхним товарищам шпалу гони без перерыву — фронт требует! И вот сейчас, когда эта шпала пошла — коня ей поставь. Да нет у меня ни единой свободной клячи. Не-ет!
От Александры отходил холод, она сладко вздрагивала в густой теплоте кабинета. Говорила с тихой болью в голосе:
— Корова в изморе ревмя ревет. Второй день мерзлую подстилку гложет, а ей же телиться днями…
Васиньчук сощурился, скрыл эту свою постоянную растерянность перед красотой Александры. Вот так поведет, будто рисованной бровью, блеснет белизной зубов, а как черные глазищи вскинет — невольно и в радости, и в тоске подумаешь: «Да какая ж это мама тебя такой на свет родила. Приодеть только, а там ставь на все четыре стороны света чулымскую чалдонку — любота-а…»
Директор, затянутый в зеленый китель, все также по-хозяйски уверенно ходил по кабинету, его новые белые бурки с заворотами мягко поскрипывали желтой, еще блестящей кожей.
«Люди кой-как одеваются, а он, гляди, форсит! — по-женски злобилась Александра, глядя на разбитые носки своих пимов. — И чего кожилится, кого корчит из себя. Добро бы какой чужой, залетный. Сам недавно тянулся на прямых работах, в одной же бригаде с моим Матвеем грузили баржи. Вот оно как — из грязи да в князи — заелся!»
В углу кабинета Васиньчук резко повернулся, осторожно пригладил на лбу тугую скобку русых волос.
— Слушай ты, дорогуша Лучинина… К чему разводить бодягу? Ну, сколько списочного тягла на заводе? Раз-два и вся считалочка. Пойми, не хватает на домашнюю нужду лошадей, не выделено нам. Да ты знаешь!
Как не знать Александре. Осенью с завода пятерых лучших лошадей увели в трудармию, после в зиму троих взяли на лесозаготовки — трест приказал… Все так, а только рамщики, кои шпалу пилят, машинисты и кочегары из машинного цеха ухитряются, берут же подводы. Да что там рамщики! А Галька Яткина из столовой… Галька два дня сено из-за Чулыма возила. Тоже и Верка Спирина. Ну, Верке как не дать, когда она сама добренькая…
Директор стоял теперь у окна, почти рядом с Александрой и осторожно, с мягкой твердостью выговаривал ей:
— Ты какая, Лучинина. Вот ты просишь понять умом и сердцем. А представь, может, и другие нуждаются в твоем понятии. Не лишне бы и тебе сердцем отозваться…
Вот из-за этого и не хотела она идти в контору. Знала, что опять Васиньчук примется за старое, опять станет намекать на грязное. Ну, ни стыда, ни совести! А что ему: полновластным царем он в поселке. Теперь, в войну, хошь не хошь, любо не любо, но кланяйся заводскому начальству на каждом шагу. Все в руках директора: хлеб, деньги, промтовар, дрова, каждый выходной рабочего… С мужиками он еще так-сяк, а из бабьей нужды закатывает себе и сладкие праздники. Только нет, не отломится, не из тех она дешевых сучек! Ишь, уставился своими желтыми глазами, как кот на сало…
Васиньчук и вправду смотрел с таким жадным прищуром, что Александре стало неловко. И грохнуть бы дверью, да сдерживала себя, а вдруг подобреет напоследок. И еще вот что удерживало: он, видимо, страдал сейчас, директор. Глядит на нее, горячит себя похотью и по-мужски мучится. Хорошо, давай давись той слюной. Хоть такое пусть тебя поточит!
ebooksa