Старые офицерские награды, а бант был не полный, неожиданно сверкнули на солнце ярко, дерзко.
— Нагляделись? Ну и хватит!
Лукьян небрежно кинул кресты в придельчик и тут же начал складывать в сундук выложенное добро.
Сели за стол, лениво жевали. Степан исподлобья поглядывал на отца. И опять, как бы невзначай, задал ему тот самый вопрос, который уже, оказывается, мучил, не давал покоя:
— Батя, а откуда у тебя эти кресты? Не помню, не рассказывал, что награжден.
Лукьян вскинул дугастые брови, охотно признался:
— У меня, сынок, соображалка работала. Царю я так-сяк служил. В ту германску ухитрился попасть в санитарну команду. Чего не было, того не было: Георгиев не получал, кавалером не имел чести быть. И — хорошо, после радовался. Знаешь, потом-то этих кавалеров шибко не жаловали у нас…
Степан едва дослушал отца.
— Царя ты мусолишь… Ладно, царю ты так-сяк. А почему Отечеству как следует не послужил? Совесть тебя не скребла, санитар. Так, откуда ж кресты?
Андрей удивлялся, что это со Степаном? Ни с того, ни с сего на отца попёр. Он заторопился перевести разговор на другое.
— А за что, дядя Лукьян, кавалеров не жаловали. Патриотов этих…
Закутин, оказывается, не настолько был уж и пьян, чтобы начинать ругню. Однако и ронять себя перед сыном не захотел.
— Ты вот, Степша, говоришь, что за родину кричал — хорошо! Только маловато ты кричал. А вот твой отец, за Советску-то власть целых десять лет ор поднимал, надрывал глотку. Да, именно этим и похвалюсь! Время какое шло? А такое времечко ворохалось, что преданные глотки да всякие там санитары, что на подхвате, о-очень были нужны. Да, сгодился Лукьян Закутин, что в двадцатые, что в тридцатые годы… Гражданская кончилась, а недобитки из белопогонников да кавалеры эти самые еще оставались. Как санитар-то, я и извел одного вражину, и не каюсь. А что-о… Так-то спокойней для нашей власти. Хотите, расскажу случай?
— Все-то власти — любые власти хотят для себя покоя… — усмехнулся Степан. Он налил себе стопку самогона, легко выпил и расслабился.
— Давай, батя, выкладывай уж до кучи, исповедуйся. А враги были — точно, это тридцать седьмой год показал. Троцкисты подняли головы, нам объясняли политработники…
Лукьян мелкими шажками походил по горнице, утвердился на высоком сундуке, расплылся в улыбке.
— Никому не хвастал, не хвалился, но вы ж меня доняли, вынудили, черти болотные! Эт-то летом тридцать второго года, одним случаем… Помню, с мясишком у меня в дому вышел перебой. Далековато ушагал к Чулыму. Убить ничево не убил, окромя ног, — не довелось, иду на кордон не весел. Тут-то и свела меня тропочка с кавалером, и не разбежались мы. Сидит он под сосной сонной тетерей — одежа-обужа прирваны, лицо комарьем изъедено — глядеть страшно. А уж худой, до последнего дошел — закружался явно в тайге.
— И как же ты в нем офицера распознал? — поторопился с вопросом Степан. — Тридцать второй год, не в форме, не в погонах же он был…
Лукьян согласно покивал головой.
— Конешно, не в погонах. И на лбу не написано. Гимнастерка на нем старая, офицерская — ну да это… У меня, Степша, да-авно и глаз, и нюх на всякую контру наметанный.
ebooksa